Свобода. Культура. Школа

Автор Валентин Семёнович Непомнящий — доктор филологических наук, литературовед, крупнейший пушкинист нашего времени, а также замечательный рассказчик, публицист, просветитель. Автор и ведущий удивительного онегинского цикла, показанного на телеканале Культура. Его размышления 2002 года о задачах школы, роли русской литературы и оценки происходящей реформы образования совершенно не устарели. Прошло почти 15 лет, а все проблемы, поднимаемые Валентином Семёновичем, только усугубились.

Публикуется по изданию: В.Непомнящий. На фоне Пушкина. Т. 2. — М., 2014.

 

Существует школьно-абитуриентская шутка: «Чи­тал „Войну и мир“? Расскажи содержание». Есть у меня книга, купил из любопытства, так вот, в ней это самое и сделано — и с «Войной и миром», и с «Евгением Онеги­ным», и со многим другим. Называется книга «Все про­изведения школьной программы в кратком изложении. Русская литература».

«Вернувшись домой, Ленский проверяет пистоле­ты, читает Шиллера, „темно и вяло“ пишет любовные стихи».

Было дерево — стало бревно.

Впрочем, я не о качестве «изложения», а о факте как таковом.

Тираж книги — сто тысяч. Она издана для того, чтобы по крайней мере сто тысяч школьников не чита­ли русскую литературу. И не потому, чтобы она была нехороша; просто стотысячный тираж — это деньги. И, видно, не маленькие.

Шпаргалки были всегда, во все века, сколько суще­ствует школа. Они — штука вечная, ведь человеку всег­да хочется выбрать путь полегче. Но есть одна тонкость.

Существовали (тоже всегда, тоже во все века) поня­тия о том, что можно и чего нельзя. Они бывали разные, но само различие было неотменимо. Так же всегда, во все века люди — по слабости, из корысти, для удобства и пр. — преступали ту, говоря словами Фолкнера, длин­ную, чистую, четкую, неоспоримую и сверкающую по­лосу, по одну сторону которой черное, а по другую — белое это белое. Но те же самые люди всегда, знали, что полоса эта существует, что они ее переступают, но что лучше бы этого не делать. И именно в силу и в меру этого знания, этого чувства непозволительности какой-то опасности, стыда какого-то они, при всех преступлениях и безобразиях, оставались в той или иной мере людьми. Одни назовут это совестью, другие — страхом Божьим, третьи — инстинктом самосохране­ния вида, — как ни назови, но, пока это оставалось, дур­ные помыслы, недостойные поступки и все подобное старались скрывать, прятать в нижних этажах жизни, в подвалах души. Лучше от этого, может, и не становились, просто ниже старались не падать; оставалось глав­ное: различение между человеческим и, условно говоря, животным, без чего невозможно адекватное самосозна­ние человека, без чего человечество сойдет на нет.

Скажут, что это азбука. Да, азбука — но с азбуки начинается всякая грамота. Да, азбука, но сегодня уже не для всех. И в этом катастрофическое отличие нашей эпохи от решительно всех предшествующих.

Существуют шпаргалки — это надо узаконить. Су­ществует проституция — ее надо легализовать: и удоб­но, и государству доход. Не стыдно показывать по те­левизору половой акт. Не стыдно иметь и навязывать людям дурные вкусы и помыслы. «Нетривиальные» сексуальные пристрастия — почти святое. Молодых людей, позавчерашних детей, подвергают, в публич­ной изоляции (телепередача «За стеклом»), циничному эксперименту, в ходе которого их разнообразно унижают. Ничего стыдного нет, безнравственного тоже: стыд и безнравственность — категории тоталитарные, а у нас свобода. Это — животный принцип, и это антропологи­ческое преступление.

Главная жуть в том, что мы ко всему этому привы­каем, привыкли. Я ведь говорю о том, что все знают — и все терпят.

Само собой ясно: всё то погибельное, что сейчас происходит — точнее, производится — с человеческой нравственностью, откровенно враждебно традициям русской культуры, в частности русской классики, ее му­дрости и человечности, ее высоким идеалам. 

В послед­нее время много рассуждают о том, каков должен быть учебник русской литературы; потом придут люди, кото­рые будут не рассуждать, а делать. И я очень боюсь, что делать они будут, исходя не из того, как должно бы быть, а прилаживаясь к ситуации, которая уже есть: не при­менительно к характеру и идеалам большой русской культуры, давшей России ее высокое место в мире, а говоря словами Салтыкова-Щедрина, применительно к подлости». Нужны очень большие усилия, чтобы не скатиться в русло подлых (иначе говоря, низменных), то бишь «рыночных», «прагматических» представлений о культуре, превращающих культурную деятельность из возделывания души («культура» по-латыни и значит «возделывание», «выращивание»), в просто-напросто еще один способ получать деньги. Если это случится, нетрудно догадаться — да и догадываться не нужно, — многие плоды и так уже видны, — что грозит детям, мо­лодежи, будущему России.

Ведь в каждом человеке есть «верх» и есть «низ», человеческое и животное, дух и «природа». Между этими началами идет постоянный диалог, нередко перерас­таюший в борьбу, иногда жестокую. Дело культуры — не пресмыкаться в нижних этажах «природы», натуры, не потакать нашим слабостям, низменным тяготениям и дурным привычкам, а помогать тому, чтобы природа служила человеческому духу. Культура воплощает душу нации. Каждая нация и существует-то как таковая до тех пор, пока существует, развивается, возобновляет свою традицию ее культура. Достижения культуры могут пережить нацию — как пережили, например, египтян, древних греков, римлян, ацтеков и инков шедевры их культур; а вот пережить свою культуру нация не мо­жет: с упадком или мутацией культурного развития она вырождается.

Всё это вещи общеизвестные, но сегодня приходит­ся их повторять и напоминать. Тем более что сейчас идет — и не только идет, но и стимулируется — угро­жающий процесс расслоения общества, расслоения не только имущественного, а — культурного. Образуются, прямо по Ленину, «две культуры в одной куль­туре», две нации в одной: во-первых, упоенные собой «высоколобые» знатоки («профессионалы», «элита»), во-вторых, воспитываемая средствами информации, ориентирующаяся прежде всего на развлечение «серая масса»… Справедливости ради скажу, однако, что такое расслоение не столь явственно пока в тех местах, куда еще не дотягиваются по-настоящему когти современной «цивилизации». В Нижнем Новгороде на мои «онегинские» вечера собирался почти полный зал кремлевской Филармонии — 900 человек. И сколько там было моло­дежи, какие глаза, лица, какие реакции! А моя деревня Махра под Сергиевым Посадом? Каждое воскресенье вижу в церкви молодых людей из соседних мест, в част­ности, с Богородской фабрики деревянной игрушки, — замечательные люди, образованные, читающие, чистые. Другая нация, другая культура, совсем не та, что в «тусовочном» пространстве телевидения…

Но вернусь к принципиальным проблемам. У нас не существует ясного понимания, что такое культура и зачем она нужна. Отсутствует концепция культуры, и притом в решающем аспекте: культура как систе­ма ценностей. Именно система ценностей есть корень и стержень национального и государственного бытия, его — говоря пушкинским словом — «самостоянья» Вопрос выработки такой концепции — это сегодня во­прос нашей национальной идентичности, целостности, существования, наконец. В частности, нужно опять-таки уяснить, зачем нужна литература в школе, почему ее надо преподавать, что она дает человеку; вообще — ка­кова цель, каков смысл того широкого гуманитарного образования, которое на Руси издавна было традицией?

Не так давно кто-то из наших ученых сказал: не будь у нас преподавания русской литературы, писания школьных сочинений, учащего творчески мыслить, не будь внимания к русскому слову, к слову вообще как фундаменту всякой культуры, — не было бы у нас ни академика Королева, ни полета Гагарина, ни многого другого.

Мне говорят: а как же советская идеология, обрек­шая того же Королева на ГУЛАГ, где погибли ни за что миллионы? А как же преподавание литературы в советской школе, нередко изуродованное лицемерием, иде­ологическим диктатом, передержками и прямым враньем? Ведь тот же Достоевский на протяжении долгого времени был фактически запрещен!

В ответ на это хочу напомнить одну из новелл Мер­ного дня «Декамерона» Боккаччо. Один итальянец стре­мился обратить знакомого иудея в христианскую веру, на что тот никак не поддавался. Наконец иудей, не вы­держав напора приятеля, решил съездить в Рим и посмотреть, как там живут те, кто, по словам итальянца, исповедует самую истинную веру на свете. Тщетно ита­льянец — знающий о нравах католического духовен­ства — отговаривал иудея от этого намерения, боясь, что тот, побывав в Риме, окончательно проникнется от­вращением к христианам и христианству: приятель его был непреклонен и поехал-таки в Рим. Там он увидел чудовищный разврат, такую бессовестность и продажность, что, вернувшись, сказал: сколько я понимаю, ваш владыка, а глядя на него и все прочие, стремятся стереть с лица земли христианскую веру и делают это необы­чайно искусно и хитроумно; а выходит-то, продолжал он, не по-ихнему: ваша вера несокрушимо стоит и все ярче сияет в народе, — нет сомнения, что ее оплотом и опорой служит Дух Святой! Идем же в церковь, и там ты меня окрестишь!

Да, советская литература служила большевиз­му, утверждала его и оправдывала не за страх, а за со­весть, — а за ней и советская школа. Но не надо делать вселенскую смазь. «Василий Теркин» Твардовского — великая вещь, настоящий национальный эпос, который ничего не «оправдывал». «Страну Муравию» Твардовского в школе, сколько помню, не проходили, а какая там правда, какая драма, какая боль! А «Во весь голос» Маяковского? А «Тихий Дон»? А «Голубая чашка» Гайдара? А сказы Бажова? А Андрей Платонов, Пастернак, Юрий Олеша, Евгений Шварц, Паустовский? А «деревенская литература? Распутин, Белов, Можаев, Ф. Абрамов? Пере­числять можно и дальше… 

Художник, если он настоя­щий художник, мог, конечно, быть убежденным комму­нистом — как тот же Твардовский, — но ведь в работе художника главное не «идейные убеждения», а его дар, подсказывающий ему правду, которая сильнее всяких «убеждений». Тут-то и было противостояние режиму — когда секретное, когда невольное, а когда и вовсе неосознанное. Почему? Да потому что наследовались традиции русской классики, которая вся, самою собой, своей систе­мой ценностей опровергала режим.

И, несмотря на то, что Достоевский долго оставался за бортом, Есенин и многое другое отвергалось, не издавалось, таилось, а остальное перетолковывалось (Пушкин — только «друг декабри­стов», Толстой — только «зеркало русской революции» и пр.), — несмотря на всё это, русская классика, ее тради­ции в каком-то смысле спасли Россию в XX веке от пол­ной гибели. Спасли, ибо воплощали спасительную систему ценностей. Мы, можно сказать, ехали на шее классиков. Даже вожди большевиков волей-неволей та­щили за собой шлейф своего воспитания, своего обра­зования, привычек уважать те ценности, что утверждала русская культура, русская литература. Эти интеллиген­ты с бородками «проходили» ведь классику XIX века, и, может быть, некоторые из них были благодаря этому меньшими чудовищами, чем могли бы стать… Я убежден, что русская литература, русская культура и в войну спасала: «Жди меня» Симонова, «В землянке» Суркова, «военные» песни Соловьева-Седого, Блантера, Мокроусова и многое другое, — каждая из таких вещей для многих замещала то ли молитву, то ли сомнения, например, в том, что Седьмая симфония Шостаковича помогла выстоять блокадному Ленинграду и сыграла роль в нашей победе. В самые тяжкие времена русская культура помогала людям сохранить чувство человеческого достоинства, выстоять в самых немыслимых обстоятельствах: писательница Евгения Таратута, когда ее зверски избивали на допросах, читала про себя стихи Пушкина и этим держалась…

Полная жизнь литературы в школьном препода­вании — это, повторю, условие национального суще­ствования: как принято сейчас говорить, вопрос нацио­нальной безопасности. Не читая, не зная «Онегина», «Капитанской дочки», «Обломова», «Преступления и наказания», драм Островского и других шедевров классики, а дальше — Шолохова, Ахматовой, Булгакова, а еще дальше — Рубцова, «Прощания с Матерой» Распутина, «Плотницких рассказов» Белова, пьес Вампилова и т. д., — не зная этого, мы превратимся в мутантов, в какой-то другой народ, в лишенное душевных и нравственных опор население (как нас уже и называют)… Нет, нельзя, чтобы Россия потеряла себя, — это важно не только для нее самой, но и для мира, для судеб человечества. Ни больше, ни меньше.

Ведь менталитет, культура и, что необычайно важ­но, геополитическое положение России, совмещающей в себе европейское и азиатское, делают наше отечество га­рантом равновесия двух противостоящих и вместе с тем неразрывно связанных сущностей — Запада и Востока. Мне уже приходилось писать, что названное положение России похоже на пространство между двумя половина­ми ядерного заряда — пространство, предотвращающее взрыв. В декабре 2000 года, в интервью «Независимой га­зете», я говорил, что самое сегодня опасное проявление противостояния Запада и Востока — это нынешние от­ношения американизма, с его мировыми притязаниями, и возрастающего в ответ мусульманского фундамента­лизма. Говорил — и как в воду глядел: прошел примерно год — 11 сентября 2001 года в США произошло жесткое соприкосновение: налет «боинга» на Всемирный Торго­вый центр, что положило начало новому историческому времени.

И вот что важно: произошло это тогда, когда распавшаяся Россия выпала из мирового процесса в ка­честве авторитетной политической силы, — выпала еще и потому, что стала жертвой соблазна подражания дру­гим цивилизациям с их «рыночной идеологией», соблазна уподобления чужим культурам, — и потому утеряла свою роль гаранта мирового равновесия. Отсюда следу­ет, что Россия распадающаяся, Россия маленькая, Россия, уподобившаяся — Западу или Востоку, все равно, — од­ним словом, Россия исчезающая есть вернейшее условие «мирового взрыва». И не потому, чтобы она была лучше других стран, а — в силу своей объективной геополити­ческой роли, своего мироположения иа пограничье Запа­да и Востока, мироположения, породившего ее, России, систему ценностей, ту самую, что воплощена в вероиспо­ведании и русской культуре и литературе.

Всё это имеет прямое отношение к вопросу о школе, о воспитании и образовании будущих граждан России, о роли в этом литературы. Не имея ни преподавательского, ни методического опыта, я осмеливаюсь всё же утверждать, что одна из основных задач преподавания литературы в нашей стране и в наше время есть воспи­тание серьезного, в известном смысле даже сакрального, отношения к слову. Изучая с детьми тексты крупных ху­дожников, надо всеми силами показывать, утверждать, внушать, что слово — величайшая сила, начало всякого дела, всякого созидания, что оно не игрушка и не дыш­ло, которым можно вертеть как угодно, что это великое чудо, подаренное человеку, и относиться к нему надо как к священному дару; что если оно не созидательно, то может быть разрушительным, если не животворно, то убийственным. Все это можно показать на опыте вели­кой литературы, прежде всего русской.

Отсюда и еще одно: думаю, надо преподавать лите­ратуру, по возможности, на фоне духовной истории че­ловечества, то есть истории развития отношений людей, народов, культур с тем, что называется человеческими ценностями. Чтобы не распространяться, отошлю ин­тересующихся к собственному опыту (может, и не во всём одинаково удавшемуся, но по крайней мере ясно­му по задаче) — к работе «Введение в художественный мир Пушкина». В этой работе я попытался дать крат­кий очерк духовной истории европейской культуры с точки зрения своего опыта пушкиниста.

Названный подход иногда встречается в преподавании — ведь рас­сказывать здесь можно чрезвычайно увлекательно. Надо с младших классов вводить детей в мифологию, в историю христианства, давать представление о Восто­ке и его ценностях (ведь всё это откликается в русской культуре). Необходимо восстановить в правах русский фольклор — от которого в школьной программе и вос­поминания почти не осталось: былины, сказки, песни, прибаутки, поговорки, пословицы… 

Ведь в чем, на­пример, ущербность современной американской куль­туры с ее «подростковым» в основной массе уровнем? Эта культура не имеет фольклорного фундамента, она лишена традиции. Ее создали эмигранты с протестант­ским, то есть сугубо прагматическим, сознанием, для которого «прогресс» важнее традиции. Всё, что есть лучшего в американской культуре, возникло на почве европейского опыта, вступившего во взаимодействие отчасти с остатками культуры аборигенов-индейцев, отчасти с тем, что принесли из Африки рабы-негры. Но прошло время, европейская традиция в Америке исчерпана, джаз создан и стал реальностью большой мировой культуры, последний великий американский писатель Фолкнер умер — и началась, в сущности, пу­стыня с немногими оазисами. Всё потому, что нет кор­ней — они засохли. И теперь Америка создает — в ос­новном в области кино — свою убогую пластмассовую «мифологию», с ее гангстерами, шпионами, вампирами и прочей ерундой для недоразвитых.

Между тем история человеческих ценностей, пред­ставляющих стержень человеческого бытия, — история отношения людей к жизни и смерти, к любви и совести, к Богу и природе, — всё это вполне может быть доступ­но детям. Ведь то, что Достоевский назвал «последни­ми вопросами», есть в определенном смысле «детские» вопросы. На этом фундаменте и надо бы строить изучение русской классики — она ведь тем и замечательна, что в основе ее спасительная миссия — при всей не­простоте личного духовного пути иных выдающихся писателей.

Большевизм был «религией» безбожников, больше­вистская идеология — государственный атеизм и актив­ное антихристианство. Не сделаю открытия, если скажу, что многие из черт этой идеологии унаследовал наш со­временный либерализм, который порою устрашающе тоталитарен, не терпит ничего, отличного от него, — со­всем как большевизм. С другой стороны, большевики встречаются иногда и среди священства. Иного ребен­ка, что недавно под стол пешком ходил, а теперь учит­ся у такого батюшки, ночью разбуди — он без запинки объяснит тебе: Достоевский не понимал того-то и того-то, Пушкин писал красиво, но неправильно, Лермонтов демонист, Блок сатанист, и так далее. Из огня да в полы­мя. Опять-таки: всё зависит от того, кто учит.

Мне кажется, самый перспективный путь в препода­вании русской литературы — «авторские» программы, построенные на личном творчестве учителя. Конечно, это самый трудный и ответственный путь, тут нужен талант. Как известно, на дороге таланты не валяются; они появляются — или, лучше сказать, проявляются — не сами по себе, а в условиях востребованности, то есть стремления к некоему идеалу. Есть, скажем, некий идеал учителя литературы, есть стремление к нему — возникнут и условия для его воплощения.

Что касается учебника литературы (этой проблеме была в 2001 году посвящена дискуссия в «Литератур­ной газете»), то не чиновникам его создавать, а педагогам-практикам — возможно, в сотрудничестве с учеными-филологами. А для начала нужно бы созвать Всероссийский конгресс учителей литературы, луч­ших, авторитетнейших, — пригласив также писателей и ученых, заинтересованных в проблеме. И выработать примерную концепцию преподавания — Непременные Основы. А самое главное — установить Обязательный список авторов и произведений. Вот это, мол, должно проходиться в общем виде, это — детально, это — как педагог решит, это — факультативно. Такой список литературы (разумеется, со временем дополняемый и кор­ректируемый) должен быть краеугольным камнем. От­давать эту задачу чиновникам нельзя — у них другая работа, а главное — не им ведь придется иметь дело с учебником, а учителям. Учителям и думать.

И вот еще что. Учебник должен быть написан очень хорошим языком. Как известно, мы живем в эпоху ин­формации; и вот, в эту эпоху деградирует язык. И язык, и устная речь. И то и другое катастрофически обедня­ется и уродуется, музыка русской речи превращается в кашу, наш язык, прагматизируясь, упрощается до примитива, подвергается форменному истязанию в эфире и на газетной бумаге, об него ноги вытирают. С этим надо что-то делать. Да, были в жизни русского язы­ка трудные моменты, в том числе эпоха засилья фран­цузского. Но язык вышел из этой эпохи обновленным и могучим: ведь рядом с языком «образованных клас­сов» жил и развивался язык народный, коренной, вы­разительный, поэтический, звучный, — их борьба и со­трудничество и породили язык Пушкина и всей русской классики. К счастью, тогда не было того всепроникаю­щего давления СМИ, под которым живем мы. Какая там «четвертая власть»! — первая! Нулевая! Всё диктующая, не терпящая возражений, беспощадно затыкающая рты, предпринимающая бешеные усилия внедрить в культу­ру вкусы толпы…

Теракт уничтожает физически; иные программы, публикации и прочие акции СМИ уродуют души. Это называется «свободой информации». А на все попытки урезонить ландскнехтов этой «свободы» следует один и тот же штампованный ответ: «не нравится — не смо­три» (не слушай, не читай), — и тут, как правило, все замолкают, ответить нечего. И никому не приходит в го­лову сказать, что подобный «аргумент» означает: я, созда­тель «информации», целиком снимаю ответственность с себя — и целиком перелагаю ее на тебя, «потребителя». Это все равно как если бы торговец наркотиками пари­ровал обвинение ответом: «Не хочешь — не покупай».

В этой зловеще опасной — особенно для детей и мо­лодежи — ситуации немало зависит от преподавания литературы, от учителя.

Русская литература — это, сверх прочего, противоядие от пошлости и нравственного уродства. Нельзя допустить, чтобы преподавание русского слова превратилось в «информацию». Смысл изучения литературы не в том, чтобы научить или нау­читься писать так же гениально, как Пушкин, или в сво­бодное от серьезных дел время смаковать стилистические красоты. Высокая культура — это прежде всего система высоких человеческих ценностей, составляющая одно из условий существования нации и государства. В куль­туре должно быть родительское, отцовско-материнское начало. Цивилизация служит удобству, культура тре­бует от души трудиться. Кинорежиссер Леонид Хейфец однажды сказал жестко и точно: высокую культуру надо навязывать! Мне скажут: а как же свобода? На что я от­вечу: когда твой ребенок упрямо идет на красный свет — тащи его за шиворот, и никакой свободы!

Вообще, свобода — величайшая ценность только тогда, когда она занимает свое место в системе других ценностей: правды, любви, ответственности, совести. А если свобода подменяет собою другие ценности, если остается одна — она истребляет все вокруг. И себя тоже. Как террорист-камикадзе.