Первый день моего курса политической философии в Университете Шони (Портсмут, штат Огайо) состоялся весной 2019 года. На том занятии один студент, с виду мужчина, поднял руку, и я обратился к нему со словами, которые сейчас вызывают огромное возмущение: «Да, сэр».
Как профессор философии, я рассматриваю аудиторию как место динамичного обсуждения и обмена мнениями. И я упорно работаю, чтобы создать атмосферу вежливости и рационального дискурса, место, где студенты могут искать истину. Этот студент подошел ко мне после урока и сказал, что он идентифицирует себя как женщину и потребовал, чтобы с этого момента я называл его женщиной, используя женские термины.
В последующие недели и месяцы я шёл ему навстречу, называя его только по имени. Но администрация университета сообщила мне, что под страхом дисциплинарных мер, включая увольнение, я должен называть его и вообще всех студентов их предпочтительными небиологическими местоимениями (включая недавно придуманные такие, как «ze», «xe» или «ter»). Либо мне придется исключить любые термины, которые относятся к полу человека, из моего лексикона — в любое время, в кампусе или вне его, с любыми студентами. Это означало бы удаление из моей речи и всех местоимений, и таких терминов, как «Мистер» и «Мисс», и даже таких слов, как «брат» и «сестра», «отец» и «мать». Для этого мне нужно будет говорить на английском языке так, как никогда не говорили на нем в истории западной цивилизации.
Так почему бы просто не называть студентов так, как они хотят, чтобы их называли? Я был готов так говорить с тем самым студентом и с любым студентом, который попросит меня об этом. Он выбрал себе имя (не то, которое получил при рождении), женское имя. И я охотно называл его так, поскольку использование имени собственного не подразумевает ничего о том, во что человек верит или что является истинным.
Однако я не могу говорить так, чтобы мои слова означали будто мужчина — это женщина, а женщина — это мужчина. Другими словами, говорить о студенте таким образом, что я подразумеваю что-то, что не является истинным, о чем я знаю, что это ложь, эффективно лгать и таким образом нарушать мои принципы как философа и как христианина. То, что администрация университета требует от меня этого, и что крупные правозащитные организации ЛГБТК объединились, чтобы противостоять мне в иске, который я подал против университета через мой Альянс адвокатов по защите свободы, опровергает утверждение, что это простой случай выполнения просьбы одного студента. Прямо или молчаливо мы все сходимся в одном: я должен склониться перед новой ортодоксией.
Один критик, профессор права Эндрю Коппелмэн, ругает мою точку зрения как «обезумевшую свободу слова». Но это упрощает чрезвычайно важный вопрос. Любой, кто следит за высшим образованием, знает, что многие кампусы зажаты в тиски политики идентичности: здесь и «культура отмены» студенческих демонстраций, и поношение консервативных ораторов, приглашенных выступить в кампусе, и «безопасные пространства», где студенты могут быть уверены, что никто не будет с ними не согласен, и «речевые зоны», где правящая радикальная идеология обеспечивает фиговый лист защиты тем, кто осмеливается не соглашаться с ее моральными убеждениями, пока они надежно спрятаны там, где их никто не может услышать.
Во многих кампусах не найдется даже хотя бы одного профессора, который имел бы смелость открыто и решительно назвать себя консерватором или христианином. Некоторые радикальные преподаватели открыто заявляют, что цель университетского образования состоит в том, чтобы вывести студентов из заблуждения относительно устаревших представлений о вере и признать, что нуклеарная семья и традиционные взгляды на сексуальность человека являются «ретроградными и угнетающими», как без малейших колебаний заявил мне один из них.
Основные требования включают идеологическую обработку с одной, строго определенной точки зрения, как, например, дает обязательный курс университета Питтсбурга под названием «Анти-Черный расизм: история, идеология и Сопротивление». В курсе не дано слово ни одному чернокожему, который придерживался бы противоположной точки зрения (а они есть). Как следствие, левые профессора и студенты пользуются огромной свободой действий, защищенной от любого сообщения, которое может поставить под сомнение их взгляды или «оскорбить» их. Но консервативные и традиционно религиозные профессора и студенты, которые осмеливаются пересечь линию левой партии — а именно, требование говорить именно так, как требует идеология «пробужденная», — подвергаются дискриминации и даже увольнению.
Интересно, скажут ли мои критики, что профессор-еврей, уволенный за отказ отвечать на приветствие неонацистской студентки «Зиг Хайль», или профессор-феминистка, наказанная за отказ использовать титулы «Мисс» и «Миссис» в отношении студенток, просто «рвется в бой», как они обвиняют в этом меня? Или они думают, что только консерваторы и христиане должны потерять свои права, гарантированные Первой поправкой, и академическую свободу в классе колледжа?
Что касается чувств студентов, которые слышат голоса, не подтверждающие их избранную идентичность. Я могу вспомнить только свой собственный опыт в колледже. Не могу припомнить ни одного профессора, который отождествлял бы самого себя с моей протестантской ортодоксальностью. Один уважаемый профессор прочитал в кампусе публичную лекцию о том, как такие люди, как я, разрушают планету, и я мог бы привести еще несколько примеров. Моя реакция в тот момент? «Это колледж. Я не могу ожидать, что все согласятся со мной, и я надеюсь, что они окажут мне такую же любезность». К сожалению, эта надежда не оправдалась.
Угроза, которую левый режим теперь представляет для свободы слова и академической свободы — и, следовательно, для миссии университета в свободном обществе, — неисчислима. То, что мои критики игнорируют эту динамику и считают сопротивление неумолимой силе политической корректности как личную обиду, просто немыслимо. Если, конечно, они действительно игнорируют ее — а не поддаются ей.
29 сентября 2020
Игорь Юдкевич