Изображение: Брейгель Старший
Фрагмент картины «Игры детей»
Часть 4. Путь к рабству через инфантилизацию: опыт нацистских лагерей
В монологе Великого Инквизитора в романе «Братья Карамазовы» Федора Михайловича Достоевского представлена модель того, каким образом нужно устанавливать тотальную и вечную диктатуру. То есть такую, против которой не будет восстания, такую, которую угнетаемые будут всячески поддерживать, считая ее своим нормальным и желанным состоянием. Рецепт Инквизитора прост: нужно позволить людям оставаться детьми, нужно потакать их инфантильным стремлениям и ни в коем случае не развивать в них взрослость и ответственность, то есть не признавать за ними их же человеческой сущности, как того хотел Иисус Христос.
Сам Спаситель говорил: «…Кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном». Эти слова веками остаются предметом споров, философских размышлений и молитвенных медитаций. За способ понимания, осмысления этих слов как раз и идет многовековая борьба. И все-таки — разве можно спутать чистоту ребенка и его открытость новому и высшему с невзрослым состоянием инфантила, который ничему не открыт по-настоящему?
В предыдущих статьях мы привели пример создания иезуитами общества по описанной выше модели из индейцев племен гуарани. Скептически настроенный читатель может справедливо отметить, что в указанном случае речь шла о коллективе, находящемся на более низкой ступени развития, нежели просвещенные иезуиты, а также указать, что подобные модели не применимы к людям современным. Ой ли?
Далее, мы отмечали, что невзросление или возвращение в детское состояние вполне может стать и становится ответом на вызов растущего чувства бессмысленности в современном мире. В этом, скажут некоторые, и есть свобода: ведь только в детстве человек может считать себя необремененным никакими обязательствами и в целом волен тратить время на то, что единственно важно — на получение удовольствия.
Тем не менее человеческий опыт говорит об обратном. Зададимся трудным вопросом: как соотносится детский склад души и ума человека с рабским состоянием? Что в этом соотношении навязывается силой, а что с лукавой жестокостью используется для обмана и принуждения? В этой статье мы хотим заняться поиском ответа на вопрос, как это осуществлялось прямо, на деле.
Рабы-инфантилы в рабовладельческих США
В 1959 году вышла книга американского историка Стэнли Элкинса «Рабство: проблематика в американской институциональной и интеллектуальной жизни» (Slavery: A Problem in American Institutional and Intellectual Life). Исследуя черное рабство в Северной и Южной Америках, Элкинс заметил интересную закономерность: на территории нынешних США и в Латинской Америке рабы хотя и происходили исторически из одних и тех же регионов Африки, совершенно отличались друг от друга по своим поведенческим моделям. В Северной Америке ввиду ее замкнутого характера сформировался, если верить фольклору рабовладельческого американского Юга, стереотип «раба Самбо».
«Типичный раб с плантации Самбо был послушен, но безответствен, верен, но ленив, покорен, но хронически склонен ко лжи и воровству. Его поведение было полно инфантильной глупости, а речь раздута ребяческим преувеличением. Его отношения с хозяином носили характер полной зависимости и детской привязанности: именно это детское качество было залогом его существования», — пишет исследователь¹.
Элкинс, признавая стереотипность этих представлений о черных рабах американского Юга, отмечал, что невольник, безусловно, мог скрываться за «маской» Самбо с тем, чтобы выжить в условиях жесточайшей эксплуатации на плантации. Однако этим нельзя было объяснить тот факт, что рабов в Южную и Северную Америки везли из одних и тех же регионов Африки и что по пути в Новый свет они переносили одни и те же тяготы и лишения. То есть, если бы причина такой инфантилизации рабов в Северной Америке была в самих обреченных на рабство людях, подобный стереотип имел бы место и в других обществах, в которых существовал институт рабства, но он наблюдался лишь в рабовладельческой системе американского Юга.
Отвергнув аргументацию, согласно которой явление Самбо носило либо культурный характер, либо было вызвано тяжелейшими условиями транспортировки из Африки в Новый Свет, Элкинс подчеркнул, что появление «Самбо» как стереотипа было возможно исключительно ввиду той системы рабства, которая наблюдалась на американском Юге.
В попытке объяснить феномен появления стереотипного «Самбо» Элкинс обратился к опыту выживших узников концентрационных лагерей и лагерей для военнопленных нацистской Германии и милитаристской Японии.
«Пережитое ими было схоже с тем, что переживали рабы, и в этом случае также наблюдались случаи инфантилизации. Этот материал [воспоминания узников] достаточно детален и задокументирован теми, кто не только сам пережил этот опыт, но и кто обладал психоаналитической подготовкой и мог проанализировать происходящее», — указал Элкинс².
Опыт немецких концентрационных лагерей
Предваряя свой анализ, Элкинс подчеркивает, что «североамериканская американская плантация даже в переносном смысле не была „концлагерем“. Нельзя даже сказать, что она была „похожа“ на концентрационный лагерь в [любой допустимой] мере». Тем не менее Элкинс считает допустимым рассматривать сами концлагеря в качестве «особого и крайне извращенного примера человеческого рабства»³.
«Единственный массовый опыт, который жители стран Запада пережили в письменной истории, хоть в какой-то степени сравнимый с негритянским рабством, имел место в преисподней нацизма», — подчеркнул он.
Ученый отмечает, что в концлагеря попадали люди с совершенно разным жизненным опытом и прошлым: преступники, рабочие, бизнесмены, профессионалы, евреи из среднего класса, даже представители аристократии.
«Таким образом, в переполненных лагерях находились совершенно разные люди — не только отбросы преступного мира, но и бесчисленное множество мужчин и женщин, культурных и утонченных», — пишет он⁴.
И все эти люди подвергались одному и тому же воздействию: различным формам пыток, которые должны были сломить их сопротивление и создать условия для деградации личности. Зверства в их отношении не просто «разрешались» или «поощрялись». Напротив, они носили обязательный характер. Человеку, попавшему под пресс этой системы, приходилось сразу же претерпевать одно психологическое потрясение за другим. Во многом эти потрясения схожи с тем, что должны были пережить чернокожие невольники, которых отправляли в Новый свет: шок при аресте, который часто осуществлялся ночью, шок, который испытывал человек, узнавая, что его отправляют в концентрационный лагерь, насилие, с которым сталкивались заключенные по пути в лагерь, и, наконец, ужасы первых дней заключения.
Элкинс также обращает внимание на то, что материалом для его исследования стали воспоминания именно выживших, то есть тех немногих, кто смог «приспособиться», как бы неуместно ни звучало это слово применительно к концентрационным лагерям. В лагерях заключенным приходилось испытывать тяжелейшие лишения: прежде всего это голод, настолько сильный, что он заглушал все остальные позывы.
Таким образом создавалась среда, где человек, который мог дать заключенному еды или лишить его пищи, лишь в силу этого обладал громадной властью: тюремщики буквально могли вершить судьбу невольников. И дело не только в том, что охрана лагеря могла в любой момент подвергнуть заключенного самым жестким истязаниям и попросту убить.
Кроме того, заключенные также постоянно находились под надзором, из-за чего у них не было ни мига личного существования: им было отказано в праве быть индивидуумом. Крайне давящее чувство на психику заключенных оказывал и тот факт, что не было известно, на сколько лет в тот или иной лагерь помещен узник.
«Бессрочность существования в концлагере приводит к переживанию утраты будущего. Один из заключенных, маршировавших в составе длинной колонны к своему будущему лагерю, рассказал однажды, что у него в тот момент было чувство, как будто он идет за своим собственным гробом. До такой степени он ощущал, что его жизнь не имеет будущего, что в ней есть лишь прошлое, что она тоже прошла, как если бы он был покойником. Жизнь таких „живых трупов“ превратилась в преимущественно ретроспективное существование», — пишет по этому поводу психолог Виктор Франкл⁵.
Читайте также: О коммунизме и марксизме — 64
Под влиянием этих и других тяжелейших условий заключенные претерпевали ряд психологических изменений, которые можно свести к регрессии.
Например, американский психолог и психиатр австрийско-еврейского происхождения Бруно Беттельгейм (1903 — 1990), бывший в течение 11 месяцев (1938–1939 годах) узником концлагерей Дахау и Бухенвальд, указывает в своей статье «Поведение отдельных людей и масс в экстремальных условиях» (Individual and Mass Behavior in Extreme Situations) на то, что человеку удалось пережить дорогу в лагерь и последовавшее за этим заключение потому, что в нем произошел некий «раскол»: «с самого начала он был убежден, что эти ужасные и унизительные вещи неким образом происходили не с „ним“ как с субъектом, а лишь с „ним“, как с объектом»⁶.
Под влиянием этого раскола заключенный претерпевал различные типы регрессии, наиболее распространенным из которых было возвращение в инфантильное состояние.
«У заключенных развились типы поведения, характерные для младенчества или раннего подросткового возраста. Некоторые из этих моделей поведения развивались медленно, другие были навязаны заключенным сразу же и с течением времени лишь закреплялись и наращивались», — пишет Беттельгейм⁷.
Ученый отмечает, что уже во время транспортировки заключенные подвергались таким мучениям, каким беспомощного ребенка мог бы подвергать жестокий и властный отец, а сами эти ущемления носили такой характер, какой мог иметь только в контексте детского состояния. Так, их вынуждали «ходить под себя», поскольку отход в уборную в лагере был строго регламентирован и осуществлялся лишь в установленное время. В иных случаях заключенный должен был просить соответствующего разрешения, «как будто людей вновь приучали к такой личной гигиене. Надзиратели, казалось, испытывали удовольствие от обладания правом дать разрешение сходить в отхожее место или же отказать в нем»⁸.
Помимо этого, заключенных заставляли обращаться друг к друг на «ты», что в Германии уместно лишь между маленькими детьми. Обращение же друг к другу с использованием каких бы то ни было регалий, как принято у немцев среднего и высшего класса, не разрешалось. А вот к лагерной охране заключенные должны были обращаться с почтением и званиями.
«Заключенные, подобно детям, жили лишь в непосредственном настоящем. Они потеряли ход времени. Они не могли больше планировать свое будущее или же отказываться от удовлетворения каких-то желаний сейчас ради большего удовольствия в ближайшем будущем». Они больше не могли выстраивать прочные объектные отношения. Дружеские отношения формировались так же быстро, как и распадались: «заключенные, словно дети раннего подросткового возраста, дрались друг с другом не на жизнь, а насмерть, говорили, что никогда больше не посмотрят друг на друга или скажут друг другу хоть слово, но через несколько минут они вновь становились близкими друзьями»⁸. Заключенные были склонны к хвастовству, рассказывая, что им удалось добиться в прошлой жизни или как они обманывали старост или охранников или саботировали работу. Когда же становилось очевидно, что они лгали о своих бравых похождениях, они «подобно детям» не испытывали никакого сожаления или стыда по этому поводу.
Способствовали инфантилизации и некоторые формы физического давления на заключенных. Беттельгейм обратил внимание на то, что узники зачастую воспринимали мелкие проявления насилия в свой адрес — например, словесные оскорбление, пинки и шлепки — острее, чем серьезные и способные повлечь за собой последствия для здоровья. При этом указанный тип поведения был свойственен как отдельным индивидам, так и целым группам.
«Казалось, что если заключенного оскорбляют, если его шлепают или над ним измываются „как над ребенком“ и если он, как ребенок, неспособен защитить себя, в результате в его поведении вновь возникали поведенческие модели и психологические механизмы, которые сформировались у него в детстве. Подобно ребенку он не мог осознать такое обращение с собой в более общем контексте поведения гестаповцев, он ненавидел отдельных членов Гестапо. Он клялся, что „поквитается“ с ним, прекрасно понимая, что это было невозможно», — отмечал психолог.
«Подобное же отношение к незначительным издевкам формировали заключенные и как группы. Они не только не предлагали какой-либо помощи тому, кого травили, но, напротив, они обвиняли того, над кем издевалась охрана, в том, что тот был виноват сам из-за своей глупости, потому что тот не мог ответить надзирателю правильно, потому что попался и не был достаточно осторожен. Иными словами, они обвиняли его в том, что он вел себя как ребенок. Таким образом, деградация заключенного посредством отношения к нему как к ребенку происходила не только в его уме, но и в уме других заключенных», — дополняет он предложенную картину.
Еще одним фактором, который способствовал инфантилизации заключенных, был и характер работы, которую их заставляли выполнять. Так, новым узникам давали нелепые и бессмысленные поручения, например, переноску тяжелых камней из одного места в другое, после чего они должны были вернуть эти камни на место, или же выкапывания ям в земле голыми руками, хотя инструменты для осуществления этой работы были.
«Они ненавидели такую бессмысленную работу, хотя им должно было быть все равно, был ли их труд полезным. Они чувствовали, что их унижали, когда заставляли выполнять „детские» и глупые задания, и даже предпочитали более тяжелую работу, когда в результате нее можно было создать что-то, с их точки зрения, полезное», — заключает Беттельгейм⁹.
На инфантилизацию обратил внимание и Бенедикт Каутский (1894 — 1960), политический деятель, который в апреле 1945 года был освобожден из Бухенвальда: «Я сам могу заявить, что часто воспринимал себя таким, каким я был в школьные годы, когда хитростью и уловками избегали наказания или могли „организовать“ что-нибудь»¹⁰. Схожие наблюдения сделал и психолог Пол Фридман (1899 — 1972), по словам которого «многие из бывших заключенных даже после освобождения демонстрировали явные признаки полной инфантильной зависимости»¹¹, а также голландский врач, пробывший в концлагерях с 1943 по 1945 год, Эли Арон Коэн (1909 — 1993): «Регрессию вызывала зависимость заключенного от эсэсовцев, которую можно сравнить с зависимостью детей от родителей»¹².
Последней стадии адаптации к существованию в лагере заключенный достигал тогда, когда его личность менялась таким образом, что он уже воспринимал ценности своих мучителей в качестве собственных¹³.Так, Беттельгейм указывает на то, что распространённым явлением стала жестокость заключенных, проведших в лагере длительное время, по отношению к другим, когда первых ставили командовать вторыми.
«Старые заключенные, которые, казалось, были склонны отождествлять себя с гестаповцами, проявляли это не только в виде агрессивного поведения. Они пытались присвоить себе старые части гестаповской формы. Если это было невозможно, они стремились сшить и починить свою форму, чтобы она была похожа на форму охраны», — пишет он¹³.
«Кроме того, старые заключенные принимали их цели и ценности, даже если те шли вразрез с их собственными интересами. Ужасно было видеть, как далеко заходили даже политически образованные заключенные в этом отождествлении», — утверждает Беттельгейм¹³.
Он обращает внимание на то, что воспринявшие нацистские ценности старые заключенные не желали этого признавать, пытаясь найти своему поведению рациональное объяснение: например, заключенные собирали металлолом в лагере, потому что в Германии не хватало сырья, когда же им было сказано, что они таким образом помогают нацистам, они приводили доводы, что за счет экономии металлолома рабочий класс Германии тоже становился богаче.
Например, «при возведении зданий для гестапо начались споры о том, следует ли строить хорошо. Новые заключенные выступали за саботаж, большинство старых заключенных — за то, чтобы строить качественно»¹⁴.
Зачастую лагерная охрана, продолжает Беттельгейм, могла по прихоти одного из надсмотрщиков выдумывать глупые правила, о которых забывали сразу же, как они были сформулированы. Тем не менее среди старых заключенных лагеря были те, кто продолжал им следовать и заставлять поступать так же и других.
Более того, инфантильные черты сохранялись у прошедших через лагеря и после освобождения. Так, Элкинс указывал на то, что социальные работники, перед которыми стояла задача реабилитации бывших узников концлагерей, сталкивались с ситуацией, когда у последних в такой степени была разрушена система ценностей, что о взрослых стандартах поведения для них не могло быть и речи. «Их поведение, действительно, часто было в крайней степени детским. Они предъявляли чрезмерные требования, основанные не на реальных физических потребностях, а скорее на страхе, что их могут оставить без внимания или что другие могут получить больше, чем они»¹⁵.
Психологическое равновесие, продолжает Элкинс, восстанавливали именно те бывшие заключенные, кто жил в социальных средах, где существовали четкие границы, точные нормы, понятные цели, а также где роли были распределены¹⁶.
Механизмы защиты
Однако тенденцию к регрессии нельзя считать абсолютной. В частности, Элкинс подчеркивал, что существовала одна категория бывших узников концлагерей, которые после освобождения быстрее адаптировались к нормальной жизни. Это были те, кто главным образом благодаря жалкой, мелкой работе в лагерной администрации, которая давала определенные мизерные «привилегии», могли вести «подпольную» деятельность. Работа таких «подпольщиков» могла показаться незначительной и негероической — кража одеял, поиск средств достать бинты и лекарств из лагерной больницы, покупка на черном рынке у охраны еды и обеспечение защиты себе и своим товарищей, распространение новостей и другие подобные, казалось бы, пустяковые занятия. Однако для психологического равновесия узников такие действия были жизненно важны.
Такой же точки зрения придерживались и другие авторы — Каутский, Франкл и другие, — утверждавшие, что крайне важно было, чтобы у узника была некоторая духовная жизнь, в совершенно разном понимании — как религиозном, так и политическом.
«Действительно, были заключенные, не охваченные полностью эгоизмом, у которых еще оставалось место для альтруистических чувств и переживаний и которые сострадали своим сотоварищам. По-видимому, условия обитания в концлагере не смогли оказать на них такое же влияние, как на других заключенных», — писал Коэн¹⁷.
Например, Франкл отмечает, что человека можно было заключить в лагерь, можно было отнять у него все вплоть до очков и ремня, однако «у него оставалась эта свобода, и она оставалась у него буквально до последнего мгновения, до последнего вздоха».
«Это была свобода настроиться так или иначе, и это „так или иначе“ существовало, и все время были те, которым удавалось подавить в себе возбужденность и превозмочь свою апатию. Это были люди, которые шли сквозь бараки и маршировали в строю, и у них находилось для товарища доброе слово и последний кусок хлеба. Они являлись свидетельством того, что никогда нельзя сказать, что сделает лагерь с человеком: превратится ли человек в типичного лагерника или все же даже в таком стесненном положении, в этой экстремальной пограничной ситуации останется человеком. Каждый раз он решает сам», — указывает он.
«Не может быть и речи о том, что в концлагере человек необходимым и принудительным образом подчиняется давлению окружающих условий, формирующих его характер. Благодаря тому, что я в другой связи назвал „упрямством духа“, у него сохраняется и принципиальная возможность оградить себя от влияния этой среды. Если бы мне требовались еще какие-то подтверждения тому, что упрямство духа реально существует, — концлагерь является в этом отношении experimentum crucis», — добавляет психолог¹⁸.
Франкл обратил внимание, что такое положение вещей ставит под сомнение тезис Зигмунда Фрейда, согласно которому «если одновременно заставить голодать некоторое количество самых разных людей, то по мере нарастания настоятельной пищевой потребности все индивидуальные различия будут стираться и их место займут однообразные проявления одного неутоленного влечения».
«Оказалось, что это не так», — продолжает Франкл¹⁸.
По его словам, такие люди, безусловно, были немногочисленны — эти люди, которые выбрали для себя возможность сохранить свою человечность:
«Лишь немногие смогли сохранить свою человечность, однако они подавали другим пример, и этот пример вызывал характерную цепную реакцию. Они никогда не рассматривали лагерную жизнь как простой эпизод — для них она была скорее испытанием, которое стало кульминацией их жизни. Об этих людях, во всяком случае, нельзя говорить, что они испытали регрессию; наоборот, в моральном отношении они испытали прогрессию, претерпели эволюцию — в моральном и религиозном отношении. Ведь у очень многих заключенных именно в заключении и благодаря ему проявилась подсознательная, то есть вытесненная, обращенность к богу»¹⁸.
Попытки осмысления
В качестве объяснения феномена инфантилизации у заключенных Элкинс прибегает к помощи трех современных ему психоаналитических школ, указывая, что в описанных случаях человек, оказавшийся в тяжелейших условиях и претерпевший процесс регрессии, возвращался на предыдущую стадию развития своей личности. Применяя фрейдистский подход, Элкинс отмечал, что в условиях лагеря у заключенных происходило разрушение их прежнего суперэго и замена его новым, навязанным «отцами» в виде жестокой лагерной охраны. С точки же зрения теории межличностных отношений Гарри Салливана, который предполагал, что в процессе развития человека у него в жизни бывает несколько «значимых других» (significant other) (например, в раннем детстве это мать, затем оба родителя), у заключенных концлагерей происходило возвращение на предыдущие стадии, когда «значимым другим» снова становился «отец» в лице нациста-охранника. Наконец, в рамках «ролевой психологии» регрессия означала возврат от более взрослой роли к более ранней роли, например, роли ребенка¹⁹.
С этих позиций он и объясняет поставленный в начале своего исследования вопрос: почему на американском Юге стереотип Самбо сложился, а в Латинской Америке, куда невольников свозили из тех же регионов Африки и теми же путями, нет. Ответ, по его мнению, заключался в самой структуре латиноамериканского рабовладельческого общества.
Система рабовладения там, безусловно, имела свои жестокие стороны: невольники, прибывшие туда из Африки, также подверглись тяжелейшим психологическим и физическим испытаниям по пути в Новый свет. Они тоже были оторваны от родной культуры, от прежней жизни, целиком отличной от той, в которой они оказались теперь. Однако система рабства в Латинской Америке, указывает Элкинс, не была замкнутой. Раб в Латинской Америке не был изолирован от институтов и социальных процессов, он взаимодействовал не только со своим непосредственным хозяином. А это создавало среду, в которой у такого раба было несколько и часто конкурирующих «значимых других». Его хозяин был, конечно, очевидно главным, но не единственным таким «значимым другим».
Такой латиноамериканский раб обладал определенной «свободой»: не всё в его жизни сходилось на одном человеке, личность раба, соответственно, не должна была концентрироваться на какой-то одной роли. Он был, правда, прежде всего рабом, однако у него была возможность более разнообразной и, что ключевое, более субъектной и осознанной жизни.
Он мог быть мужем и отцом (для американского раба эти роли практически не имели значения). Для него были открыты и различные виды деятельности (это мог быть ремесленник, коробейник, мелкий торговец), он мог заниматься выращиванием для себя продуктов, мог быть прихожанином в церкви, даже членом религиозного братства. Североамериканская же рабовладельческая система, по сравнению с латиноамериканской, была, по большей части, замкнутой, хотя были и исключения.
Большая самостоятельность и субъектность латиноамериканских рабов выливалась в бесчисленные восстания, которые могли продолжаться годами, чего нельзя сказать об американском Юге: там таких восстаний было намного меньше, организовывались хуже и подавлялись гораздо быстрее²⁰.
Критика подхода Элкинса
К уже сказанному необходимо добавить, что впоследствии книга Элкинса и многие его выводы по части стереотипа «Самбо» подверглись критике. Исследователи-антропологи более пристально изучили те аргументы, которые Элкинс приводил в подтверждение своей теории. В частности, Эрл Торп (1924 — 1989) в работе «Дебаты о рабстве. Стэнли Элкинс и его критики» (The Debate over Slavery. Stanley Elkins and His Critics) указывает на то, что образ «Самбо» был не чем иным, как стереотипом, с помощью которого американские южане оправдывали свое господство над чернокожими невольниками²¹.
Более того, со временем вышли новые исследования нацистского периода истории Германии, в частности, Беттельгейм показал в своей книге «Просвещенное сердце. Автономность человека в эпоху массовых обществ» (The informed heart; autonomy in a mass age), что определенной мере инфантилизации подверглось и население Германии вообще, а не только заключенные концлагерей.
Тем не менее исследователи отмечают, что несмотря на критику в адрес Элкинса, его работа оказала значительное влияние на исследование проблематики рабства, выведя это явление из области исключительно правовых и экономических отношений и продемонстрировав антропологическую составляющую рабства и рабского состояния.
Выводы
К какому заключению можно прийти на основе вышеописанного? Во-первых, инфантилизация как проект не просто возможна, но и имела место в действительности. Во-вторых, для этого задействуются определенные механизмы воздействия на человеческую психику, основными из которых является лишение его чувства собственной субъектности и чувства времени, истории: узник концлагеря должен был прийти к мысли, что не может повлиять на свою судьбу, и что бы он ни делал — так будет всегда (а может, и было!). В-третьих, показательно, что те узники (или, как в случае колониализма — латиноамериканские рабы), у которых оставалось пространство для осмысленных действий, часто идущих наперекор лагерной системе, быстрее выходили из инфантилизированного состояния.
Однако в концлагерях процесс инфантилизации осуществлялся форсированно и при помощи репрессивных методов. Возможно ли его осуществлять мягко и таким образом, чтобы человек, уже, как мы отметили в прошлых статьях, предрасположенный к отказу от взросления, инфантилизировался добровольно и с удовольствием? Ответы на этот вопрос мы будем искать в следующей части.
1. Stanley Elkins. Slavery: A Problem in American Institutional and Intellectual Life. The University of Chicago Press, Third edition, 1976. С. 82
2. Там же. С. 87
3. Там же. С. 104
4. Там же. С. 105
5. Франкл Виктор. «Человек в поисках смысла». «Прогресс», 1990. С. 141
6. Bettelheim, В. Individual and mass behavior in extreme situations. Journal of Abnormal and Social Psychology. Volume 38, No. 4, October 1943. С. 431
7. Там же. С. 444
8. Там же. С. 445
9. Там же. С. 446
10. Kautsky, В. Teufel und Verdammte. Zurich, 1946. С. 81
11. Paul Friedman. Some aspects of concentration camp psychology. American Journal of Psychiatry. Volume 105, No. 8, February. С. 604
12. Elie Cohen, Human Behavior in the Concentration Camp (New York: Norton, 1953). С. 174
13. Bettelheim, В. Individual and mass behavior in extreme situations. Journal of Abnormal and Social Psychology. Volume 38, No. 4, October 1943. С. 447 — 448
14. Paul Friedman. Some aspects of concentration camp psychology. American Journal of Psychiatry. Volume 105, No. 8, February. С. 448
15. Stanley Elkins. Slavery: A Problem in American Institutional and Intellectual Life. The University of Chicago Press, Third edition, 1976. С. 127
16. Там же. С. 127
17. Elie Cohen, Human Behavior in the Concentration Camp (New York: Norton, 1953). С. 139
18. Франкл Виктор. «Человек в поисках смысла». «Прогресс», 1990. С. 143 — 144
19. Stanley Elkins. Slavery: A Problem in American Institutional and Intellectual Life. The University of Chicago Press, Third edition, 1976. С. 115 — 120
20. Там же. С. 136 — 137
21. The Debate over Slavery. Stanley Elkins and His Critics. EDITED BY Ann J. Lane. University of Illinois Press. 1971. С. 29
Антон Симачков