Николай Абрахам Абильгор. Два этюда мужской обнаженной фигуры прячущейся в кустах. Середина XVIII–начало XIX вв.
Социологическое исследование АКСИО-9, касавшееся отношения наших сограждан к проблеме семейно-бытового насилия, было лично для меня не совсем исследованием, а скорее подтверждением. В семье у моих родителей было всякое: и хорошее, и плохое — как, впрочем, и в любой другой семье, пережившей 90-е. Всякое бывало. Но ни мой отец, ни другие мужчины из знакомых мне семей, не занимались тем самым «насилием». Не истязали своих жен и детей. Да, детям, нам то есть, периодически перепадало, но мы всегда знали за что, и это воспринималось как-то нормально, как некая плата за свои проступки. Это была та самая ответственность, которая, мы это точно знали, наступит всегда. И такое отношение формировало и определенный взгляд на жизнь.
Но, еще раз повторюсь, это было не истязание — отцы любили своих детей, а дети времени моего детства были без ума от строгих, но таких сильных и справедливых отцов. Так было со мной и с моими друзьями, с теми, с кем мы росли вместе. Прошло время, и мы вошли в свою взрослую жизнь. Завели семьи, родили детей, и сами, как умели, начали их воспитывать. Времена, в которые росли мы, радикально отличаются от тех, в которых растут наши дети сейчас. Но как тогда, так и сейчас я тоже не могу вокруг увидеть хоть какого-то системного, постоянного насилия — над женами ли, над детьми. Ну не видно его!
Конечно, речь идет про обыкновенные, среднестатистические семьи. В маргинальных семьях, наверно, всё несколько иначе, но маргинальные семьи — это скорее редкость, по крайней мере, пока. Сложно спорить с тем, кого окружают именно такие, маргинальные люди. Однако мой личный опыт, а я сейчас именно про него, говорит о том, что большинство людей — обыкновенные, хорошие, порядочные люди. Мне доводилось работать и общаться с теми, кого называют «низшей социальной стратой», и могу заявить: в большинстве своем это те же офисные работники, им просто повезло меньше — может, с учением в школе, может, с родителями, которые помогают, а может, и еще по какой причине, мало ли их, причин! Но так оказывается, что зачастую эта самая «низшая социальная страта» более чутка к взаимовыручке, поддержке. Да и какой-то притягательной жизненной умудренностью иногда просто удивляет. Бесспорно, жизнь разнорабочего или мойщика автомобилей на порядок тяжелее, чем программиста или менеджера по продажам. Но речь совсем не про то, кому легче живется.
Речь про то, что и среди офисных жителей, и среди работников тяжелого физического труда, да и вообще — большинство — обыкновенные нормальные люди, любящие детей, жен, и не склонные к истязаниям и насилию.
Так говорит мой личный жизненный опыт.
Можно конечно, возразить, сказав, что личный опыт не показателен. И я соглашусь: в целом, на основании лишь личного опыта нельзя сказать про всю страну. Но нельзя и отрицать, что личный опыт создает определенное, хоть и не проверенное, ощущение.
И именно это ощущение и должен был проверить социологический опрос.
И этот опрос не только выявил то, что в России как явление отсутствует навязываемая феминистками картина об ужасной, дикой, насильственной российской семье, но и другой, не менее важный аспект, про который я и хочу написать дальше.
Поскольку опрос проводился зимой, то основным местом сбора анкет была электричка, и, наверное, именно поэтому в глаза бросилась одна особенность поведения людей. Первый день мы с товарищем, становясь в начале вагона, громко и уверенно заявляли, что в стране хотят внедрить закон, создатели которого утверждают, что российская семья — это место насилия. Согласны ли люди с такой постановкой вопроса?
И как только граждане понимали, что это проблема, и ее надо решать — большинство отворачивалось, отнекивалось, глупо отшучивалось. Анкеты брали всего несколько человек из целого вагона.
А на следующий день мы начали говорить про другое — про масштабный соцопрос, про возможность высказать свое мнение, про ту самую демократию.
Иными словами, не обозначали проблему, а наоборот, давали понять, что граждане, ничем не рискуя и никуда не влезая, могут высказать мнение.
И в этом картина поменялась просто радикально. Появилось много желающих «скоротать» время. С нами начали разговаривать и даже смотреть с уважением.
Вывод, который напрашивается, глядя на эту картину, таков. Люди, несмотря на то, что являются субъектом власти, представителями гражданского общества и так далее, — панически боятся всего, связанного с необходимостью бороться.
Как только проступает проблема, которую нужно решать, — включается защита. Как только проблемы как бы нет — тогда можно заполнить хоть анкету, хоть две.
И это не состояние подавленности от навалившихся проблем, на которые еще и я пытаюсь навалить дополнительные. Такое впечатление, что это привычка жить в коматозе.
Действительно, современная жизнь вполне позволяет как бы отгородиться от внешнего мира диваном, интернетом, непыльной работой. Абсолютное большинство граждан, к которым мы подходили, — чистые, прилично одетые и с хорошими телефонами люди. Они не хотят вникать в проблему. Потому что отгородка из потребительской легкой жизни дает ощущение, что то, что происходит не лично с ними, — это мираж. Сон.
Но сны и миражи имеют свойство развеиваться и проявлять грубую, жесткую и шершавую реальность, об которую в кровь разбиваются все иллюзии.
Беда заключается в том, что если в коматозе живет большинство населения, то та реальность, которая к нам шагает, бухая коваными сапогами, раздавит не отдельную личность, а всю страну.
Прячась от проблем и не желая вникать, человек разучается бороться за свои права и за свою жизнь, и понятно, что такое положение не может сохраняться долго. Грохот сапог по мостовой становится всё громче.
И вот грохот сапог стал громче. Как-то незаметно мир окутал коронавирус. Не прошло и месяца, как большинство новостей и тем стали так или иначе касаться этого нового, предсказанного творцами антиутопий, вызова. И вот уже невозможно смотреть телевизор, «серфить» интернет, да даже радио слушать, чтобы не услышать про пандемию коронавируса. Реакция на начавшуюся пандемию также потрясает воображение — прервано сообщение между странами, где-то вводятся режимы чрезвычайного положения, заражаются десятки тысяч человек ежедневно, счетчик смертей ни на минуту не останавливается. Граждане стран помещаются на «самоизоляцию», отменяется посещение работы. И это не в условиях советского социализма, когда можно было себе представить главенство заботы о человеке над прибылью. Весь этот паралич производства и коммерции охватывает капиталистические страны, где главное — прибыль. Уже одного этого достаточно, чтобы проникнуться серьезностью ситуации. Этого более чем достаточно, чтобы понять, насколько серьезна нависшая над миром угроза. Или — важная поправка — насколько сильно кто-то хочет эту угрозу обозначить, как серьезную. Но в данном случае это даже не так уж важно. Важно, какие импульсы доходят до рядового гражданина. А до него доходят тревожные, переходящие в панические, импульсы.
Очевидно, что на эти импульсы обязана быть реакция. Конечно, наука мобилизации — сложна, глубока и невероятно тонка. Она требует точного и четкого понимания, какой сигнал нужно послать, чтобы получить отклик от общества. Пошлешь неверный импульс — отклик будет не такой, как нужно, или его вовсе не будет.
Но в нашем случае всё по-другому. В общество был послан импульс такой мощности, что не услышать его и не почувствовать на себе просто невозможно. С утра до вечера, из всех «печек», «утюгов» и «подворотен» несется коронавирусная информационная волна. Каждый день на телефон приходят СМСки, оповещающие о нависшей угрозе. Перечислять свойства этого информационного сигнала можно долго, но главное — что он мощный настолько, насколько вообще возможно, и он вещает о глобальности вызова.
Повторюсь, не услышать посланного мобилизационного импульса невозможно — так он силен.
И тут наступает самое «интересное». После объявления недели самоизоляции в стране Сеть наполнилась фотографиями с «шашлыков», «прогулок в парках», «самоизоляции на берегу реки». В городе, который должен быть пустым, гуляют люди, причем половина без масок. Конечно, тут можно возразить, что маски в аптеках просто отсутствуют. Но знаете, это то же самое, как идти через чумной барак только потому, что так дорога короче. Маску можно сделать самостоятельно, да в крайнем случае шарфом обмотаться — какая-никакая, а защита. Масок не надевают и на шашлыки едут совсем не потому, что так уж надо. Причина в другом — в общественном, социальном коматозе.
Психика защищает своего «хозяина», нашептывая ему, что ничего этого нет, никакой опасности не существует. Был советский мультфильм про козленка, который «делал всем темно». Вот только козленок на самом деле просто закрывал глаза, и темно было только ему. Также и психика — привыкшая в обычной жизни спасать своего «хозяина» посредством успокоительного коматоза, сейчас, в условиях реального вызова, она продолжает исправно выполнять отработанные алгоритмы. «На самом деле от гриппа умирает больше человек, чем от коронавируса», «На самом деле нам из телевизоров врут», «На самом деле это не самоизоляция, а каникулы», и так далее. Еще раз повторю: это нашептывает именно психика, а не мозг — такой пофигизм не результат самостоятельного изучения и рациональной критики ситуации как излишне драматизируемой властью. Это парадоксальная психологическая защита и привычка к коматозу.
А теперь представьте себе настоящую войну. Враг вторгся на нашу территорию, и из телевизоров, радиоприемников, в интернете и вообще отовсюду звучит голос Левитана: «Внимание, говорит Москва! Передаем важное правительственное сообщение! Граждане и гражданки России!..» Что произойдет дальше? В мобилизационных пунктах выстроятся очереди добровольцев? Начнется массовая организация партизанских отрядов? Женщины толпами пойдут в радистки и медсестры?
Рабочие на заводах начнут выполнять двойную-тройную производственную норму? Общество консолидируется?
Не хочу утверждать, но если психика привыкла к определенному алгоритму — то она будет и в экстремальной ситуации эти алгоритмы реализовывать.
Если она привыкла успокаивать своего владельца тем, что на самом деле всё хорошо, и плохое — только кажется, то почему бы ей и в условиях начала войны не проделать тот же фокус? «Да это не агрессор, просто власть сменится», «Отсижусь подальше, у меня справка», «А чего, будем баварское пить!» и прочие мерзости… Это, конечно, фантазия. Но что, если? Ведь это та же самая уловка, чтобы оградить сознание от мысли, что колокол звонит конкретно по тебе. Что к тебе пришел не официант с кружкой «баварского», а конкретный солдат, и его штык наточен лично для тебя? Если колокол звонит по тебе — значит ты должен дать ответ, иначе умрешь.
Когда болтуны и бытовые трусы рассуждают про «когда будете автоматы раздавать — приду», они ведь адресуются именно к мобилизации в начале Великой Отечественной войны. Они сравнивают себя со своими могучими дедами и прадедами, которые выстраивались в огромные очереди на мобилизационных пунктах и шли в штыковую на врага, гибли и побеждали. Они сравнивают себя, трусящего и ленящегося поставить галочку в листке против пенсионной реформы, и своих героических предков, ложившихся на дот и шедших на таран. Но на самом деле в этом сравнении есть еще один нелицеприятный момент. Он заключается в том, что, адресуясь к подвигу своих предков, люди понимают, что этот подвиг ох как далеко, и лично к ним не относится, и потому рассуждают гипотетически.
Но ведь чудо мобилизации в начале Великой Отечественной случилось не потому, что просто объявили, и этого оказалось достаточно. Мобилизация — это всегда диалог! Чудо мобилизации случилось потому, что состояние наших предков было противоположно современному коматозу.
Те, кто шли добровольцами на фронт, были людьми, участвовавшими в революции, Гражданской, индустриализации. Это они своими собственными руками строили страну по колено в ледяной воде, без хлеба, по многу часов подряд. Это про них слагали стихи и гимны: «Сидят в грязи рабочие, сидят, лучину жгут. Сливеют губы с холода, но губы шепчут в лад: „Через четыре года здесь будет город-сад!“»
Согласитесь, образ рабочих, голодных и продрогших, в нечеловеческих условиях строящих город-мечту, невероятно далек от того, что являют собой их сытые, согретые и холеные потомки.
И победить в Великой Отечественной могли только те рабочие.
Так какое будущее уготовано обществу, находящемуся в социальном коматозе? Могу с уверенностью сказать, что у него будущего нет. Совсем. Станет темно, но только не как в мультике про козленка, а по-настоящему, насовсем.
И выход из этого, он же — спасение — в том, что общество сумеет проснуться, сбросить с себя покрывало самообмана и трезво взглянуть в реальность. А после этого трудным, негероическим, длинным путем добиваться для себя и своих детей настоящего, человеческого светлого будущего.
Хочется верить, что это произойдет раньше, чем станет поздно.
Подпишите Открытое письмо Президенту России с требованием остановить произвол в Москве
Александр Кулаев