Сальвадор Дали. Осенний каннибализм. 1936
В мире продолжается дискуссия о том, что глобальное сообщество движется в сторону неофеодализма. Однако иногда звучат голоса экспертов, считающих, что этот тренд нельзя назвать доминирующим.
В Оксфордском университете прошла дискуссия с Куинном Слободяном, профессором истории идей по стипендии Мэрион Батлер Маклин в колледже Уэллсли (близ Бостона, штат Массачусетс, США,). Он наиболее известен своей работой по интеллектуальной истории неолиберализма (книга «Глобалисты», 2018). В ходе дискуссии обсуждалась новая книга Слободяна под названием «Разрушающийся капитализм».
Книга охватывает, в частности, период 1990-х годов, в ней прослеживается распространение «зон», новых юридических лиц, включающих налоговые убежища, свободные порты, города-государства, закрытые сообщества и особые экономические районы.
Слободян утверждает, что то, куда движется мир, нельзя назвать неофеодализмом в чистом виде, это скорее, временное послабление государства в отношении экономических зон, которые позволяют тянуть экономику вперед и при этом удерживаются «на длинном поводке».
ИА Красная Весна публикует перевод интервью Дэна Макатира, доктора философии в области современной интеллектуальной истории, Колледж Уодхэм, Оксфорд, с Куинном Слободяном, опубликованное на сайте Центра интеллектуальной истории Оксфордского университета
Дэн Макатир: Итак, не могли бы Вы вкратце изложить основные моменты, которые вы хотели передать в книге? Что такое «разрушающийся капитализм»? Что такое зона? Вы пишете, что сейчас в мире существуют 5400 зон, что кажется очень значительным.
Куинн Слободян: Цель книги состояла в том, чтобы уйти от скучного и повторяющегося противопоставления глобализации и национализма как двух важных шкал для организации политики и экономической жизни. К этой идее националистической реакции на «глобалистов» и «глобализм» стали особо настойчиво обращаться с 2016 года. И мне казалось, что с эмпирической точки зрения капитализм работает во многих других измерениях, помимо глобального или только национального. На самом деле, под поверхностью или оболочкой стран есть целый ряд юрисдикций, которые создают более благоприятную среду для определенных видов экономической деятельности: центры финансового управления и контроля, производственные центры, центры исследований и предоставления услуг и так далее. Об этом написано огромное количество литературы, особенно по географии, антропологии, теории архитектуры, социологии, но многие из этих работ не вышли за пределы академических журналов. Эти работы зачастую пишутся на специальном жаргоне, и посторонним может быть трудно понять его. Таким образом, в этой книге я, в частности, хотел просто перевести большую часть этого обсуждения субнациональной экономической географии с академического жаргона в более доступную форму.
Но в то же время я изучаю своего рода интеллектуальную историю закоренелых либертарианцев, которые с восторгом наблюдали за этим распространением различных видов юрисдикций. Эти либертарианцы были вдохновлены мыслью о том, как они могли бы стать пионерами новой формы социальной организации, которая полностью покончила бы с демократическим представительством. Некий возможный мир, управляемый только своего рода контрактом и модифицированным обменом, оставляющий после себя некое потрепанное наследие попыток народного суверенитета или представительного правления. Итак, книга действует в этих двух регистрах, как полевой справочник по созданию этих необычных правовых пространств. Зоны — это своего рода схемы глобального капитализма; а есть люди, которые это наблюдают и черпают в этом вдохновение для собственных проектов.
«Зона» — это удобная зонтичная категория, потому что этот термин используется для обозначения многих из этих объектов. Наиболее известными из них, вероятно, являются зоны экспортного производства, возникшие в Ирландии вокруг аэропорта «Шеннон» в 1950-х годах, а также в Пуэрто-Рико и на Тайване в 1960-х годах как места для привлечения инвесторов, ищущих слабо регулируемые территории с низкой заработной платой для производства товаров, которые затем могут быть снова переданы в глобализирующуюся цепочку поставок. Но место, где зона действительно достигла своей вершины, был Китай в период либерализации в конце 1970-х и 80-х годах, когда особые экономические зоны стали политическим инструментом, с помощью которого Китай постепенно открывался для мирового рынка и для иностранных инвесторов, по сути говоря: «Мы огородим эту территорию, и внутри нее вы сможете делать то, что не можете делать за пределами этой территории». Итак, вы можете превратить землю в товар, вы можете превратить рабочую силу в товар, вы можете нанимать и увольнять способами, которые были бы невозможны в других частях Китая, вы можете иметь иностранную собственность, вы можете получать иностранные инвестиции, вы можете брать деньги из страны. В таких местах, как Шэньчжэнь, действительно была создана атмосфера свободы для всех, которая стала локомотивом роста китайского экспорта в 80-х и, тем более, в 90-х годах.
Та галактика зон, которая возникает в Китае, становится очень важным источником вдохновения для людей в других местах. Зона — это субнациональная юридическая категория, разработанная как форма экономического стимулирования, которая затем также в конечном итоге оплодотворяет более далеко идущее, радикальное политическое воображение.
Д.М.: В историографии неолиберализма одним из самых известных текстов остается «Краткая история» марксистского социолога Дэвида Харви (2005). Его решение включить Дэн Сяопина под неолиберальный зонтик вызывает споры, особенно среди историков-интеллектуалов, включая Вас. Но Харви рассматривает неолиберализм как капиталистический политический проект, призванный дисциплинировать труд, а не просто как интеллектуальное движение. Кажется, то, что Вы сделали в этой книге, является своего рода золотой серединой, потому что Вы говорите, что зона имеет фундаментальное значение для того, как изменился капитализм с 70-х и 80-х годов, и что многие знаковые фигуры в стане неолиберальных мыслителей приветствовали зону по мере ее распространения. Означает ли это, что Ваше отношение к неолиберализму изменилось со времен «Глобалистов» (2018), особенно в контексте обсуждения зоны?
К.С.: Нет, это хорошая мысль, я как-то об этом не думал. Но, с другой стороны, отчасти побуждение к написанию этой книги заключалось в желании уйти от ставшей немного скучной последовательности, представленной в неолиберальной историографии, которая развивалась следующим образом: во-первых, она была опробована в Чили при Пиночете, потом реально запустили при Тэтчер в Великобритании и при Рейгане в США. В качестве нарратива эта историографическая модель гласила: существуют крупные национальные государства, которые получают новое, склоняющееся вправо правительство. У этого нового правительства советники по политике шепчут им на ухо идеи о том, как провести приватизацию, дерегулирование и либерализацию. А затем эта модель была распространена за границей через международные финансовые институты и так далее.
Когда утверждают, что эта модель остается идеальной для неолиберализма и сегодня, в 2023 году, как мне кажется, многое упускают из виду. Эта модель не учитывает многие новые капиталистические трансформации за последние 40 лет, которые невозможно понять только в рамках истории национальных государств.
Вот уже несколько десятилетий антрополог Айхва Онг и другие говорят, что если вы хотите понять неолиберализм, вам нужно взглянуть на Восточную Азию и, в частности, на южный Китай. Интересно то, что дело было не так, будто Дэн Сяопин имел советников-последователей Хайека, которые каким-то образом превратили его в неолиберала. Он вводил особые экономические зоны — как и люди, которые последовали за ним — не для того, чтобы отказаться от централизованного контроля или предоставить предпринимателям настоящую, неограниченную лицензию на преобразование страны в целом. Весь смысл заключался в том, чтобы держать энергию бизнеса в узде, подчиняя ее центральной власти, только держать их на более длинном поводке.
Итак, если вы думаете о неолиберализме не столько как об идейном проекте, как о реализации планов небольшой группы интеллектуалов, а вместо этого вы думаете о нем больше как о своего рода контрапунктической вещи, то в этом больше смысла. Что я имею в виду с точки зрения контрапункта, так это то, что там были настоящие практики капитализма, ищущие прибыли, будь то евро- или долларовые банкиры или консультанты по оффшорным налоговым убежищам. Неолиберальные интеллектуалы наблюдали за этим, делая выводы на основе действий этих практиков, а затем превращая их в политические предписания. Таким образом, существует обратная связь между практикой капитализма и тем, как она фильтруется через эти группы мыслителей, чтобы еще больше ускорить те самые тенденции, которые они наблюдают.
Причина, по которой я до сих пор чувствую себя некомфортно из-за включения Дэн Сяопина в пантеон неолиберальных государственных лидеров, заключается в том, что значимость зоны по-прежнему вызывает споры. Я подхожу к этому в заключении книги. Даже среди либертарианцев существует напряженность между теми, кто считает особую экономическую зону сферой свободы, даже если они встроены в более крупные авторитарные государства. А другие либертарианцы говорят, что эти зоны — нечто противоположное: страны, которые наиболее эффективно внедряли зоны, представляют собой полностью авторитарные капиталистические модели, от Дубая до Китая. Эти зоны на самом деле являются инструментами государств, а не инструментами против государств. И я думаю, что последний аргумент, вероятно, ближе к истине.
Таким образом, часть сюжета моей книги — это то, как эти интеллектуалы и политики пытались выяснить, как они могут использовать зону. Чтобы, наконец, высвободить ее из-под государственной власти, которая на самом деле имеет тенденцию держать зоны под справедливым контролем. Было бы неправильным думать, будто я говорю, что эти зоны действительно подорвали государственный суверенитет во всем мире; что я говорю, что «власть» на самом деле заключается в «мировой экономике», как, к сожалению, говорится в некоторых заголовках и рецензиях на эту книгу. Я на самом деле не думаю, что это правда. Я думаю, что в большинстве своем эти зоны вполне откровенно используются политическими лидерами для создания зон неподотчетности или для ускорения экономической активности в своих интересах.
Д. М.: Империя, особенно призрак Британской империи, очень часто упоминается в книге. Вы посмотрите на борьбу XIX века за концессионные порты в Китае, на бантустан эпохи апартеида, на уход Гарольда Вильсона к востоку от Суэца в 1968 году и на роль, которую это сыграло в усилении Дубая. Как современные историки-интеллектуалы должны учитывать такие долгосрочные структурные факторы?
К.С.: Так же, как географов и антропологов, меня вдохновляют историки империи, особенно более старые историки империи, такие как Лорен Бентон, например, которые показали в своих работах, что было бы неправильно думать об империи как о чем-то, порождающем цивилизационную однородность. Или что из-за того, что вы теперь покрасили участки карты в красный цвет, теперь эта часть Британской империи становится похожей на другую часть. Экономически и юридически империи были «бугристыми», как выразилась Бентон. Они состояли из поразительно разнообразных юрисдикций, как и сегодняшние зоны, от протекторатов до договорных портов, концессий и так далее. И они были неоднородны, потому что разнообразие было на руку предприимчивым агентам империи, накапливающим собственный капитал. И так это делалось до конца XIX века, в основном через сторонних частных акторов, будь то Ост-Индская компания или что-то еще. Поэтому я думаю, что имперская экономическая стратегия всегда шла по линии между частными акторами, играющими в империю в своих собственных интересах, и Империей, использующей частных акторов для собственного обогащения и расширения. И это никогда не было урегулировано, это оспаривалось. Индийское народное восстание в конечном итоге поставило под сомнение правление Ост-Индской компании таким образом, что это привело к поглощению Индии Раджем, формальной Империей, что в некотором смысле является концом спора.
Зависимость от пути, созданного Британской империей в мировой экономике, поразительна. Она прорезала борозды в мировой системе, по которым затем прошли другие акторы. У вас есть Британская империя, создающая ряд угольных станций, свободных портов и гаваней через Суэцкий канал и в Юго-Восточную Азию. А затем в тех же самых местах в последующие годы кто-то вроде Дубая или Сингапура строит свою собственную цепочку портов и гаваней. Китайская инициатива «Один пояс, один путь» тоже взяла за образец систему укреплений, путей и анклавов вдоль побережья Индийского океана. Так что Империя никогда не исчезает. Она просто трансформируется.
С точки зрения современной интеллектуальной истории, сейчас интересное время для ее реализации. Я чувствую, что это возрождение в том смысле, что люди, особенно более широкая аудитория, больше интересуются «силой идей», так сказать. Но лучшая интеллектуальная история, в традициях Кембриджской школы, не интересуется идеями как действующими лицами сами по себе, как действующими в вакууме. Это означает, что для хорошей интеллектуальной истории вам в конечном итоге придется быть историком всех видов других социальных движений, экономических моделей и так далее.
Итак, хотя я обращаю внимание на материалистические трансформации, а затем на то, как за этими трансформациями наблюдают и как на них влияют мыслители, это все же интеллектуальная история в режиме пост-«истории идей». Эти либертарианцы не просто наблюдатели, сидящие в башне из слоновой кости, они люди, которые пытаются вмешаться в ход истории.
Д.М.: Хотя в книге фигурируют так называемые «палеолибертарианцы», такие как Мюррей Ротбард, многие из либертарианских акторов, которых Вы изучаете, очарованы научной фантастикой, футуризмом и так далее — возможно, они кажутся почти акселерационистами. Как бы Вы охарактеризовали набор либертарианских групп, которые вы рассматривали?
К.С.: Я остановился на категории анархо-капиталистов, которая, вероятно, является наиболее полезной категорией в том смысле, что эти люди будут использовать ее для описания себя, а другие люди вовне знают, что это означает. Я также знал, что по какой-то причине радикальные либертарианцы и анархо-капиталисты выпали из недавней волны неолиберализма, которую мы наблюдали в течение последних десяти или двух лет.
Я имею в виду, что в моей собственной последней книге сделал тот же поворот, что и многие другие люди до меня. То есть, в ней говорится: неправильно думать, что в неолиберальной мысли нет государства. По сути, это переделанное государство или перепрофилированное государство. И это, безусловно, верно для Милтона Фридмана, Фридриха Хайека, Джеймса Бьюкенена и далее по списку, но на самом деле существует группа более радикальных членов неолиберального движения, которые действительно верят в полное уничтожение государства. Итак, отчасти мой интерес в этой книге прикован к этой лакуне в группе мыслителей. А потом еще почти забавно самому себе противоречить. Всем знакомо такое чувство, когда ты что-то говоришь и знаешь, что в твоем споре есть ахиллесова пята, но никто этого не понимает.
Д.М.: В книге вы используете три разных термина: рыночный радикал (market radical), либертарианец (libertarian) и неолиберал (neoliberal). Между ними сложно провести границ. В книге вы говорите, что либертарианцы являются важной частью неолиберализма и группы представителей неолиберальной мысли. Но как мы должны различать либертарианство и неолиберализм?
К.С.: Хороший вопрос. Это вечный вопрос об обозначениях, верно? Я выбрал предварительный термин «неолиберал» для описания людей, собравшихся в обществе «Мон Пелерин», из-за отсутствия лучшего названия этого собрания. И внутри него находятся как Австрийская школа, Вирджинская школа, Чикагская школа и так далее. А затем еще пара либертарианских мыслителей, таких как Мюррей Ротбард, часто опирающихся на естественное право. И они резко расходятся друг с другом.
Имеет ли смысл говорить о Ротбарде как о неолиберале только потому, что он был членом «Мон-Пелерин», когда он сам очень враждебен неолиберализму и людям вроде Джеймса Бьюкенена? Ну, вот здесь возникают сложности. Я склонен считать, что называть Ротбарда неолибералом — это значит заходить слишком далеко.
Так почему же я по умолчанию использую категорию либертарианства? Я думаю, что это самый простой термин, который работает как в их собственном мире, так и за его пределами. И я думаю, что неолиберальная категория, на мой взгляд, лучше всего отражает идею в ее первоначальной формулировке 1930-х годов с точки зрения необходимости переосмысления классического либерализма и перепрофилирования государства для лучшей защиты рынка. Если вы думаете о полном отказе от государства, то на самом деле вы этого не делаете. Вы ставите на первый план экономическую свободу и говорите: если мы хотим экономической свободы, и мы хотим сделать это с государством, как нам поступить? Это другая задача — желание перепрофилировать государство, чтобы лучше защитить экономическую свободу. И это ведет вас в интересных направлениях, как, я думаю, надеюсь, я показал в книге, потому что, если вы говорите, что мы не хотим иметь государство, то вы внезапно усложняете себе задачу проектирования. Вам придется думать об альтернативных механизмах и институтах, которые заменят государственную власть.
Вот тут-то и появляются вещи, о которых я не так много говорил в книге, такие вещи, как расовая и этническая однородность. Это важная тема у Ротбарда, у Гордона Таллока, говорящего о закрытых сообществах, которые, как правило, этнически однородны.
Что касается предложения Леона Лоу и Фрэнсис Кендалл кантонизировать Южную Африку, позволив различным расовым сообществам существовать отдельно… Это повторяющаяся тема. Не только потому, что они расисты вообще, а могут и не быть таковыми, но потому, что у них есть интеллектуальный аргумент в пользу важности однородности в этих закрытых сообществах. Они говорят, что если у вас та же этническая принадлежность, что и у кого-то, вы доверяете им больше, и это снижает операционные затраты. И это одно из их решений по упразднению государства: вы обращаетесь к другим связям, которые заменяют то, чем когда-то было гражданство.
Д.М.: Помимо Британской империи, еще одна сущность, присутствующая в книге, — это Калифорния, особенно Калифорния как субъект, обращенный к Азии. В какой-то момент вы выделяете Сан-Франциско как эпицентр неолиберализма и либертарианства, указывая на то, что Институт Катона находился у подножия холма, где в одном многоквартирном доме жили Милтон Фридман и Энтони Фишер. В книге также много говорится о Кремниевой долине. Нужно ли интеллектуальным историкам идей рынка уделять больше внимания Калифорнии?
К.С.: В какой-то степени они уже это делают. Я думаю, например, что внимание к новой книге Малкольма Харриса «Пало-Альто» было очень хорошим. Он дает материалистическое обоснование этой «калифорнийской идеологии», как ее называют, чтобы показать, что она на самом деле является частью многовековой истории, которая начинается с поселенческого колониализма и идеи границы как пространства, которое должно быть в частной собственности.
В своей книге я особенно хотел вернуться к истории девяностых годов. У нас слишком упрощенное представление о том десятилетии, что это был конец истории, примирения с глобализацией и кока-колой. Это представление опровергается, если посмотреть на культуру того периода. Наблюдался необычайный расцвет литературы в стиле киберпанк, изображавшей расколотый мир. Говорят о распаде государств и подрыве суверенитета новыми транснациональными акторами. Сомали уже десять лет является народом без государства.
Всё это тесно переплетается с разрушающимся капитализмом. Сын Милтона Фридмана, Дэвид Фридман особенно известен своей анархо-капиталистической книгой «Механизм свободы». В издании 1989 года он приводит список рекомендуемой литературы, в который включен научно-фантастический роман «Клятва верности» (Oath of Fealty, 1981) Джерри Пурнелла и Ларри Нивена. «Клятва верности» представляет собой мир закрытых сообществ, полностью приватизированных услуг и, что интересно, мир соответствия: эти частные сообщества налагают на своих членов множество правил, регулируемых частным договором. В романе «Лавина» (Snow Crash, 1992), который дал нам идею Метавселенной, всё похоже: мир зон. Так что я знал, что хочу перевернуть эту историю девяностых и объяснить, что мы не понимали, что капитализм способен разнести в клочки общества вместе с Трампом в 2016 году. Это владело умами людей в течение какого-то времени.
Д.М.: Мы должны отметить, насколько влиятельными были киберпанк и научная фантастика в мире технологий в 1990-х и 2000-х годах. «Криптономикон» был обязательным к прочтению в PayPal Илона Маска и Питера Тиля, Марк Цукерберг включил «Месть Оруэлла» либертарианца Питера Хубера в свой список рекомендуемой литературы, даже Билл Гейтс говорит, что его вдохновила классика либертарианского лагеря — книга Роберта Хайнлайна «Луна — суровая хозяйка».
К.С.: Да, когда я писал «Разрушающийся капитализм», я поразился скорости, с которой Кремниевая долина теряла свою популярность. В 2010, 2011, 2012 годах была такая уверенность, что Кремниевая долина станет местом избавления страны и мира от всех его проблем с помощью этих волшебных штуковин и гаджетов, которые они создают. И этот нарратив поощрялся самыми видными главами государств. Фантазии Кремниевой долины прошли весь путь до мысли, что теперь они вытеснили старый «Бумажный пояс» Вашингтона, Бостона, Нью-Йорка и так далее.
Но я понял одну вещь: весь этот технологический оптимизм на самом деле был связан и с войной в Ираке, чего я не принимал во внимание. Другими словами, если мы посмотрим на это через призму имперской истории, война в Ираке сыграла ту же роль, что и бельгийский колониализм для британского империализма. Это была «плохая» империя, катастрофический случай, в отношении которого Кремниевая долина могла сказать: нет, мы можем сделать это лучше. Мы собираемся переосмыслить колониализм, переосмыслить трансформацию территориального правления, и это будет не так плохо, как то, что они делают там, в Ираке.
Это привело к тому, что экономист Пол Ромер предложил идею «чартерного города» в 2009 году. Он прямо заявил, что чартерным городом будет не Ирак, это нечто лучшее. Мы собираемся захватить залив Гуантанамо и превратить его в новый Гонконг.
Д.М.: Верно, но ваша книга также посвящена технологическому либертарианству до Ирака. Вы пишете о «Декларации независимости киберпространства» Джона Перри Барлоу (1996) и «Суверенной личности» Джеймса Дэвидсона и Уильяма Рис-Могга (1997). Что вы думаете об этой долгой истории либертарианства в мире технологий?
К.С.: Баладжи Шринивасан, главный герой главы о Метавселенной, довольно убедительно объяснил эту идеологию, пожалуй, лучше, чем кто-либо другой.
То, как он выразился кратко и точно, состоит в том, что эти люди представляют себе виртуальный мир как продолжение поселения на границе. Как ребенок иммигрантов и воплощение американской мечты, он имеет довольно размытую версию американской истории, которая заключалась в том, что если вы хотите попытать счастья, вы можете просто отправиться на запад и получить землю. Вы могли бы бороться, и, возможно, добиться успеха. Для него интернет просто создал границу за пределами Западного побережья. Что мы зашли так далеко на запад, что поднялись вверх и в Облако, как он выразился.
Д.М.: «Усадьба на электронной границе», как говорили в 90-х.
К.С.: Ну вот. Правильно, точно. Так что я думаю, что образ фронтира, вероятно, правильная история. И есть простые способы критиковать это, но я думаю, что я пытался сделать с обсуждением идеологии Кремниевой долины, чтобы сказать что-то немного больше, чем очевидное. Я до сих пор не знаю, как это сделать. Потому что это стало почти как молитва, которой мы все наслаждаемся среди левых, просто оплакивать наивность технарей в их видениях и указывать на все пути, на всё то, что они подавляют и упускают, и на их белые пятна и так далее. Мне любопытно посмотреть, как мы можем пойти дальше этого.
Один из путей продвижения вперед может состоять в том, чтобы восстановить забытые традиции взаимодействия с программным обеспечением и технологиями, которые могли бы стать ресурсами, на которые можно опереться в настоящем. Моя книга об анархо-капиталистах, но меня на это подталкивали, спрашивали о традициях левого анархизма. И знаете, я уже не раз шутил о том, что нужно написать книгу «Разрушающаяся общинность» как ответ на «Разрушающийся капитализм».
Действительно ли каждое движение к децентрализации должно идти по пути дальнейшей приватизации и дальнейшей контрактуализации? На самом деле, я не думаю, что это так. И я думаю, что не менее интересна и, вероятно, политически более важна история, которую нужно рассказать обо всех способах, которыми эти вещи могут, по крайней мере теоретически, двигаться к декоммерциализации и деконтрактуализации. Например, в Западной Канаде, где я провел карантин, я увидел, что Facebook (организация, деятельность которой запрещена в РФ) Marketplace оживает не благодаря людям, пытающимся продавать вещи, а благодаря предложениям помощи и экономике совместного использования. Взаимопомощь всё еще существует, и она может быть мощной силой.
Итак, хотя книга пессимистична в том смысле, что она следует сюжетным линиям людей, которые стремятся отделиться и извлечь выгоду из давления настоящего, было бы неплохо, и я хотел бы прочитать и, возможно, даже написать, альтернативные или дополнительные сюжетные линии.
Д.М.: Тем не менее, в книге «Разрушающийся капитализм» вы делаете вывод, что во время кризиса либертарианская зона в конечном итоге бежит со своей миской для подаяния к государственной власти. Вы пишете, например, о взрыве бомбы ИРА 1996 года в районе Кэнэри-Уорф, которая привела к «мини-стальному кольцу», и предполагаете, что окончательная посадочная площадка для технологического либертарианства, вероятно, будет напоминать Израиль: ориентированный на технологии, крайне милитаризованный, осажденный и параноидальный. Не могли бы вы сказать немного больше о телосе зоны по отношению к государству? Левиафан неизбежно вернется? И представляете ли вы, что тот же телос применим к этим лево-либертарианским или анархистским альтернативам?
К.С.: Ну, лучший пример — создание освобожденной зоны под названием Prospera ZEDE (Зона занятости и экономического развития) в Гондурасе. Планы были изложены только в 2011 году, и она строилась по образцу чартерного города. Она пыталась быть еще более радикальной, как частная территория, способная создавать юридические образования и иметь свою собственную судебную систему. Это было похоже на что-то очень близкое к анархо-капиталистической фантазии.
И всё же, когда выборы пошли для них не так, как надо, а новый президент попытался закрыть их в 2022 году, радикальные либертарианцы немедленно подали громадный судебный иск в рамках Центральноамериканской организации свободной торговли. И, как говорит один из инвесторов, оказывается, международное право иногда может быть действительно полезным для либертарианцев. Таким образом, модель заключается именно в том, чтобы бежать от государства до тех пор, пока ботинок не станет жать, а затем искать любую доступную государственную власть, что-то вроде венчурных капиталистов в банке Кремниевой долины Silicon Valley Bank.
Что касается альтернатив капиталистическому либертарианству, я полагаю, что есть два способа выпрыгнуть. Один состоит в том, чтобы раскрыть эти взаимодополняющие эксперименты левых либертарианцев или левых анархистов и надеяться, что они приведут к какому-то другому результату, отличному от результатов экспериментов правых анархо-капиталистов.
Другой — просто восстановить государство. И я думаю, что последнее является моим более, может быть, политически скучным, но более надежным инстинктом. Государство на самом деле никуда не делось, и власть у него осталась. И эти зоны на самом деле — просто места, где государство поступилось частью своих властных полномочий из соображений собственных интересов.
Вместо того чтобы государства подчинялись капиталу, почему бы нам не сказать, что капитал должен подчиняться государствам? И тенденции к этому есть. Еще пять лет назад никто не думал, что Организация экономического сотрудничества и развития примет что-то вроде глобального минимального налога на прибыль корпораций. Способ дисциплинирования оффшорного мира является важным шагом к возрождению своего рода фискального суверенитета, необходимого для обновленной социал-демократии. Возможно, левые зоны могут быть частью решения. Но мой инстинкт подсказывал бы, что вместо того, чтобы противопоставлять «их» зону «нашей», так сказать, старомодное демократическое национальное государство, вероятно, еще не исчерпало свой потенциал.