Первая часть цикла «Дети перестройки» — Проваленное поколение
Вторая часть цикла «Дети перестройки» — Зачем была нужна перестройка?
Поколение наших родителей, то есть родившиеся в 50-е — 60-е годы, сильнее всего оказалось затронуто идеологическим и психологическим воздействием перестройки. Вырастая в советских школах, на советских фильмах и советских песнях, наши родители сформировались как люди с советской системой ценностей и норм: что хорошо, что плохо, что прилично, что неприлично, как надо работать, как надо учиться, как надо заботиться, благодарить и так далее. И для большинства из них в каком-то виде существовали священные смыслы советской истории, о которых шла речь, эти советские идеалы. В перестройку они рухнули.
В человеке идеалы и ценности, нормы тесно связаны. Нормы и ценности исторически происходили от идеалов, то есть от того, что носит священный характер. Христианская мораль начинается с Христа. Зачем мне исполнять заповедь «не укради», если нет Бога, в которого я верую? И ведь заповеди потому и были даны, что они отделили верующих от неверующих.
Также и советские нормы и ценности, то есть образ того, как должен вести себя советский человек, что для него хорошо и что плохо, проистекал из коммунистического идеала, исходил из того, что советский человек должен быть строителем коммунизма. И когда этот идеал был подвергнут проклятию, за этим последовало утверждение новых норм и ценностей — по принципу противоположности.
Постсоветское общество есть общество антисоветское. Де-факто оно построено на нормах, которые являются анти-нормами по отношению к советским, на ценностях, которые являются анти-ценностями по отношению к ним. На том, что быть советским человеком глупо и смешно. А вовсе не на утверждении новых позитивных ценностей. Так произошло потому, что советский идеал и советское государство разрушались не для того, чтобы утвердить новый идеал, а для того, чтобы он не мешал удовлетворять вожделения.
Однако история наших родителей показывает, что между идеалами и ценностями может быть весьма нетривиальная связь.
В каких-то случаях крушение советских идеалов привело у них и к личностному крушению, то есть к крушению советских норм и ценностей. Но в большинстве случаев наши родители оказались своего рода полу-советскими людьми.
С одной стороны, личностный каркас, состоящий из этих норм и ценностей, сохранился. Например, у них есть достаточно твёрдое представление о том, как должен вести себя приличный человек. Что уместно, а что неуместно в той или иной социальной ситуации. Как надо учиться и трудиться.
Этот каркас подвергается эрозии в современных условиях анти-норм и анти-ценностей, когда уже непонятно, что прилично и неприлично, зато понятно, что напряжённо учиться и трудиться не надо — это лишний «напряг». Но процесс эрозии норм и ценностей происходит относительно медленно, хотя и ускоряется в тех случаях, когда имеет место «сбывшаяся мечта перестройки», то есть удовлетворённое потребительское вожделение. В крупных городах и особенно в Москве советские ценности сохранились хуже.
Но, повторяю, в общем и целом у наших родителей они сохранились. Это — с одной стороны.
С другой стороны, наши родители — жертвы перестройки, то есть люди, не верящие в советские идеалы, не принимающие коммунизм. Они либо огульно его отвергают, либо рационально критикуют, либо мистически обосновывают его вредность, либо, чаще всего, относятся к нему с плохо оформленным сомнением — но, в любом случае, не принимают. Ничтожна та часть их поколения, которая сохранила веру в коммунизм (притом, повторяю, что советские нормы и ценности сохранили!).
Но дело не только в коммунизме. Они не могут по-настоящему вдохновиться ничем из русской истории, поверить во что-то, во что верили предки. Перестройка порвала цепь времён.
Есть, конечно, часть поколения, которая ушла в православие. Но их православие — оторванный ломоть, потому что от тысячелетней истории русского православного государства их отделяет чёрная дыра коммунизма, который русский народ принял в своё время не менее исступлённо, чем православие, но который они принять не могут.
Они стратегически и фундаментально растеряны. Как правило, они — обыватели. Известно, чем гражданин отличается от обывателя — чувством ответственности за происходящее в обществе и государстве.
Несколько лет назад крупный кремлёвский администратор из поколения наших родителей, явившись на сбор провластного молодёжного движения, которое он курировал, заявил: «Если вашему и следующему поколению передадутся сегодняшняя алчность и безоглядность, страна будет просто выпотрошена». «Безоглядность» — это очень подходящее слово. Никто ответственно не оглядывается в прошлое страны, никто ответственно не смотрит в её будущее. Вопрос о будущем страны интересует поколение наших родителей только с точки зрения параметров будущего их частной жизни. Что касается молодёжного движения, перед которым выступал администратор, то его уже не существует.
Итак, наши родители — полу-советские люди. Обывательщиной и ориентированностью на потребление они соединяются с постсоветским обществом, а через советские нормы и ценности — сохраняют связь с советским обществом.
Пространством, в котором удаётся сохранять эту связь, являются семьи. Наши родители, в большинстве своём, считают семью главной ценностью в жизни. И если даже некоторые из них за пределами семьи (например, на работе) под давлением реальности постепенно теряют норму, то в семье всё равно стремятся её удержать. Например, преподаватель занимается продажей рефератов на заказ, а своим детям при этом рассказывает о ценности приобретения знаний и самостоятельного освоения учебных предметов. Он как бы создаёт для своих детей отдельный мирок. И даже если нормы поведения начинают размываться и в семье, то по крайней мере человек уверен, что он живёт и работает для семьи.
Корни этой ситуации надо искать в послевоенном периоде, когда в советском обществе возник специфический мегатренд: военное поколение хотело оградить своих детей от увиденного им ужаса, создать для них такие условия, которые навсегда гарантируют их от войны и сопутствующего ей травматического опыта.
Есть известный синдром, называемый в психиатрии посттравматическим стрессовым расстройством (сокращённо ПТСР). Он возникает у людей, прошедших через войны либо катастрофические события, и складывается из двух основных тенденций — вторжение травматического опыта и избегание травматического опыта. Вторжение проявляется в навязчивых воспоминаниях, кошмарных сновидениях, восстанавливающих картины боя, гибели товарищей, вспышках присутствия (флэш-беках). Избегание — в апатии, депрессии, снижении эмоциональной вовлечённости в жизнь, которая сопровождается разрывом дружеских связей, распадом семей, отсутствием интереса к происходящему в мире и в обществе.
В чём причина ПТСР? В невозможности интегрировать травматический опыт в картину мира и в личность. Подвергнуть его психологической переработке и осмыслению.
Чаще всего ПТСР возникает в тех случаях, когда смысл войны как таковой остаётся непонятен участнику боевых действий. Рекордное количество ветеранов, страдающих от ПТСР, наблюдалось после Вьетнамской войны в США и после Афганской войны, которая была обгажена перестроечной пропагандой, в СССР.
После Великой Отечественной войны как массового явления этого не было. Потому что смысл самой войны был предельно ясен — это защита родной земли и советского государства, которым гордились, защита мечты о светлом будущем, которое приближали.
Однако есть разные уровни осмысления. Было ясно, что по ту сторону фронта находятся нелюди. Мы воочию увидели тогда способность человека творить запредельное зло. Что значит это увидеть — прекрасно показал Элем Климов в образе белорусского мальчика, который за два дня превращается в седого старика (фильм «Иди и смотри»). Столкновение с этим порождало необходимость это осмыслить.
Цитата из х/ф «Иди и смотри». Реж. Элем Климов. СССР. 1985 г.
С кем воевали, в чём источник фашизма и его конечная цель? Только ли дело в национальных амбициях Германии, и в них ли вообще дело? «За свет и мир мы боремся, они — за царство тьмы», — так было сказано в песне «Священная война», но только сказано. Что значит «царство тьмы»? Кого мы победили, и навсегда ли победили — что предстоит дальше? Альтернатива осмыслению этих вопросов только одна — то самое избегание опыта, за которым неотменяемо следует его вторжение. То есть, новое наступление фашизма на нашу страну. Как показали украинские события, возрождение фашизма — это не такая уж фантастика.
Уже наши бабушки и дедушки стали создавать эти условия — стабильности, комфорта, избавления от напряжений — для наших матерей и отцов. В результате у поколения наших родителей духовность во многом заменилась сентиментальностью, известной нам по бардовским песням 1970-х и 80-х. Но тогда была страна, и все отдельные семьи всё ещё соединялись в большую советскую «семью народов», которая к чему-то стремилась.
А в следующем поколении, в семьях, созданных нашими родителями, это стремление, чтобы ничто не нарушало довольство и покой детей, приобрело уже особые увеличенные формы. К идее о том, что дети не должны напрягаться, добавилась идея, что детям нужно потребительское многообразие. Перестроечная мечта наших родителей о достатке и комфорте была не только и не столько мечтой для себя, сколько мечтой для своих детей, то есть для нас. В каком-то смысле перестройку совершали для нас. Это мы должны были стать главными потребителями колбасного и джинсового изобилия для жителей СССР. Семья же должна была стать своего рода инкубатором для нашего максимально спокойного и комфортного взращивания и подготовки к последующей жизни в этом изобилии.
Но растение, которое созревает в тепличных условиях, неспособно потом расти вне теплицы, в условиях резких перепадов температур или при порывах сильного ветра. Тот, кто долго был в инкубаторе, не может до конца отделиться от него. Так это и не предполагалось! На каком-то внутреннем, почти неосознаваемом уровне наши родители всегда хотели бы видеть нас детьми. А сами хотели бы остаться родителями детей. Они не готовы к зрелости, к приближению смерти.
Если есть в жизни момент наступления взрослости, то есть и другой момент — наступления зрелости. Я вкладываю в это самое положительное содержание. Речь идёт о том, что рано или поздно количество накопленного опыта — житейского, профессионального, человеческого — переходит в качество, и человек становится мудрее. Это не означает обязательной потери энергии либо снижения трудовой активности — всего этого может и не быть. Зрелый период жизни характеризуется совсем другим.
В первую очередь, взвешенным отношением к жизни и к людям. Способностью спокойно смотреть на смерть (отнюдь не означающей увядание и приближение к смерти). Стойкостью перед страстями. Готовностью отпустить своих детей. Наши родители не готовы отпустить нас, им очень трудно создать с нами формат отношений, в котором мы выступали бы как взрослые люди. И это создаёт большое препятствие для нашего взросления. Так же не могут они и без страха смотреть на смерть.
Они психологически застывают в этом состоянии полу-советских людей средних лет. Потому что для перехода к зрелости требуется нечто большее, чем нормы и ценности. Чем ближе человек к смерти, тем более востребован для него смысл жизни.
Наши родители, как могут, отвлекают себя от этого понимания. Само по себе удовлетворение потребительских вожделений (рестораны, заграничные поездки, если они доступны) выступает как такое отвлечение, как своего рода «загородка» от смерти, способ спрятаться от неё. Если же мечта перестройки не сбылась, и удовлетворение потребительских вожделений недоступно, возникают другие способы. Алкоголь. Бессмысленные телешоу.
Скажут, что заграничные поездки — это не всегда в чистом виде потребление. Что для человека с сохранившимися советскими ценностями — это ещё и знакомство с мировой культурой. Но такое знакомство не может быть полноценным при сохранении комплекса собственной исторической и национальной неполноценности. Потому что такой комплекс означает нарушение фундаментальной связи с собственной культурой, которая так или иначе является для человека «дверью» в мировую.
Однажды в городе Кострома я спросил у местной жительницы из поколения наших родителей, как она относится к низкопробной, примитивной поп-музыке, которая играла нон-стопом в местных троллейбусах. Она ответила, что ей это очень даже нравится и добавила: «От мыслей всяких отвлекает».
Прятаться можно ещё в безопасной ностальгической раковине. То есть, в ностальгии по Советскому Союзу без желания по-настоящему разобраться, чем он был, как добился своей мощи, и как так получилось, что его не стало. А также: нельзя ли вернуть что-то из того, что является предметом ностальгии.
Центром того мира, в котором живут наши родители, является семья и семейное тепло.
Конечно, семейное тепло — это прекрасная ценность. Но ведь его создаёт любовь, а может ли настоящая любовь ограничиться только семьёй? Может ли она не соединяться с любовью к народу, к стране, к человеку? В предыдущем поколении, там, где наши родители были детьми, она с этим соединялась, и вокруг неё существовали и ценности, и нормы, и это тепло. Но в перестройку эти большие чувства были потеряны. Может ли в условиях потери этой связи существовать любовь? Только в каком-то неполноценном, реликтовом виде. Что же тогда делать с семьёй?
Представляется, что советские нормы и ценности у наших родителей сохранились прежде всего потому, что они должны были использоваться в качестве костылей для удержания семьи. Как средство создания семейного тепла в ситуации, когда полноценная любовь недоступна.
Эти костыли, как и вещи, находящиеся в собственности, становятся концентраторами страха. Вещи концентрируют в себе страх того, что они будут потеряны, утрачены, украдены. Костыли же концентрируют в себе страх того, что они вдруг по каким-то причинам рухнут.
Страх утраты костылей является куда более тонким и неосознанным, чем страх утраты вещей и снижения потребительского уровня. Причина этого страха — обрушение всех таких костылей, которое наши родители видят в окружающей постсоветской социальной реальности, но в котором до конца никогда себе не признаю́тся.
Теперь посмотрим на то воспитание, которое получили мы.
Наши родители пытались протранслировать нам сохранившиеся у них советские нормы и ценности. Чувствовали, что этого недостаточно для воспитания. Но, нося в себе комплекс национальной и исторической неполноценности, заложенный перестройкой, были неспособны на большее. Избегали того, чтобы формировать у нас какое-то определённое мировоззрение. И не понимали, как учесть при воспитании изменившуюся реальность.
В конце концов, и сколько-нибудь полного усвоения норм они добиться не смогли.
Как могли они передать нам свои советские нормы и ценности, если они были для них костылями? Только как костыли! То есть, вместе с ощущением вымученности этих норм и ценностей, вместе с ощущением того, что это именно костыли.
Но мы-то уже — абсолютно за пределами той системы, в которой главное желание — это обеспечить спокойную и комфортную жизнь своим детям! Мы — дети перестройки. Что мы видели в своей стране, кроме хаоса и конкуренции, грызни, игры честолюбий, мелких амбиций — а также алкоголя, наркотиков? Какая спокойная жизнь, какой инкубатор? Всё это похоронено в недрах последнего советского двадцатилетия.
Конечно, кто-то из нас ценит семейное тепло и старается его хранить в родительской семье. Но это мало что меняет — воспроизвести его в какой-либо другой точке постсоветского общества практически невозможно. В том числе, крайне трудно — в тех семьях, которые создаём мы сами.
А если так — к чему нам эти костыли, они же — советские нормы и ценности?
Каждый день десятками и сотнями разных способов постсоветская реальность показывает нам, что эти нормы и ценности являются только обременением. Господствуют анти-ценности, и главная из них — удовлетворение своих вожделений.
Об этом рассказывает телевизор и кино, реклама, этим набит интернет, об этом кричат вывески на улицах. Об этом говорят и сами люди. Как удовлетворять свои вожделения — это становится центральной темой в наших городах. Какими развлечениями их удовлетворять? Удовлетворять ли их в ресторанах или в ночных клубах — и в каких, на курортах — и на каких, удовлетворять ли их выпивкой — и какой, наркотиками — и какими. Удовлетворять ли их с тем или иным представителем противоположного пола. Для нас всё это — совсем не то, что для наших родителей. Это уже не конгломерат возможностей, в которые человек, имеющий за спиной семью и какие-то ценности, может идти, а может не идти, и редко когда погружается до конца. Для нас это — альфа и омега, день и ночь, ткань жизни!
Девяностые
Евгений Давыдов © ИА Красная Весна
Все мы всё это знаем не понаслышке, знаем хорошо. Знали уже тогда, когда были в школе, и когда под аккомпанемент всего этого наши родители учили нас порядочности, приличиям, говорили о пользе труда и знания.
Они нас не слишком научили. Мы остались людьми с неоформленным ценностно-нормативным каркасом. Та «половина» советского, которая у наших родителей ещё была, у нас оказалась уже размыта. Мы перестали быть советскими людьми, на нас порвалась цепь исторической преемственности.
Для наших родителей эта неспособность воспринять и «надеть» на себя тот советский ценностно-нормативный каркас, который они нам передавали, осталась совершенно непонятной. Они не могут представить себе человека, лишённого такого каркаса. Как и советское общество не могло его себе представить. Строитель коммунизма не мог быть беспринципным. Поэтому советская семья, в которой они росли, советская школа, в которой они учились, советское кино, которое они любят — всё непрерывно работало на построение и закрепление этого каркаса. Теперь они смотрят на нас так, как смотрели бы на своих детей в позднесоветском обществе. Как ни странно, они и живут в этом позднесоветском обществе, только уменьшенном до микроскопических размеров — до уровня отношений в семье.
И хотят, чтобы мы усвоили советские нормы и ценности и использовали их для того, чтобы вписаться в постсоветское общество. Они не так хорошо чувствуют это постсоветское общество, как мы, и потому не понимают, что данная операция попросту невозможна. Некоторые из них, кто понимает, всё равно понимают не до конца. Даже если они видят, что на руинах СССР построен некий большой свинарник, то считают, что дети должны входить в этот свинарник с таким же спокойствием и уверенностью, с каким они ехали работать по распределению после советского института.
Они ждут от нас этого советского ценностно-нормативного каркаса — и не обнаруживают. Это, на мой взгляд, наиболее драматический аспект межпоколенческого разрыва между нашими родителями и нами, это есть нерв нашего с ними взаимного непонимания. Но это главное явление всё время дополняется противоположным: неготовностью их посмотреть на нас как на взрослых людей, построить отношения с нами иначе, чем в системе «родитель-ребёнок».
Продолжение следует