Эрнест Лисснер. Соляной бунт в Москве, 1648. 1938
В своей предыдущей передаче «Смысл игры» я констатировал необходимость диалога между властью и антипрививочными протестными группами. Вскоре после передачи я с удивлением обнаружил, что эти мои констатации не были гласом вопиющего в пустыне. И что в споре по поводу необходимости такого диалога или избыточности этого диалога решающим аргументом стала слабость отдельных антипрививочных движений, видите ли, не сумевших собрать необходимое количество подписей для того, чтобы участвовать в думских выборах.
По мне, так нет ничего наивнее и антиисторичнее, чем горделивая рациональность, согласно которой потребность в диалоге определяется силой оппонента. С которым надо вести диалог, если он силен настолько-то и настолько-то, и с которым совершенно не надо вести диалог, если он слаб. Потому-де, мол, что слабости оппонента бояться не надо, а бояться следует только его силы… Это даже не сведение высшей математики к сложению и вычитанию — арифметическим действиям. Это что-то еще более тягостно-наивное.
Вся история России и вся текущая ситуация говорят о том, что бояться надо именно слабости оппонента в сочетании с определенным состоянием тех процессов, от имени которых этот оппонент начинает выступать.
В чем природа силы оппонента власти? В подконтрольности ему мощных и сильных движений. Правильно?
В чем природа слабости оппонента власти? В неподконтрольности ему этих мощных и опасных процессов.
Так что вы обсуждаете? Степень подконтрольности процессов, к примеру антипрививочных, тем силам, которые не проявили организационной дееспособности? Или силу самих этих процессов?
Вы что обсуждаете? То, по каким причинам какая-то очень честная и небесперспективная патриотическая группа не сумела в нужный срок набрать подписи? Или вы обсуждаете, в какой степени ваше давление, ваше действие по тотальной вакцинации порождает массовое диффузное противодействие? Вы радуетесь, что это противодействие не находится под контролем такого-то и такого-то? Так вы скорбеть по этому поводу должны, потому что тогда получается, что оно ни под чьим контролем не находится, но оно есть.
Вот если бы оно находилось под контролем такого-то и такого-то, то этот такой-то и такой-то — державник. И он очень хочет, чтобы, упаси бог, не повредилось всё, он хочет устойчивости державы. С ним в одну сторону можно развернуть диалог, в другую, так построить диалог или иначе…
А вот если не с кем диалог строить? Если процесс есть, а субъекта нет — вот что тогда? Или если это совсем-совсем «диффузно» — вот что тогда? Это диффузной войной называется. Вот что тогда надо делать, если процесс мощный?
Знаете, как у Ибсена: «Кривая не так безумна…» Она не бьет, она другое делает — не показывает лицо. Вот вы размахиваете вашими политическими инструментами диалога, конфронтации, подавления, охмурения… Все инструменты побоку, потому что диффузный процесс ты так охмурять не будешь, и подавлять так не будешь, и диалог с ним вести не будешь… а он — есть! И вот тогда он становится по-настоящему опасен.
Ведь в чем, в сущности, причина относительного успеха власти (очень относительного)? Она в том, что антипрививочники или люди, которые организуют протест против пенсионных реформ, — это патриоты, державники. И они всё время боятся: вот они сейчас толкнут слишком сильно — и держава зашатается, упаси бог. А у них есть опыт того, как она шаталась.
А западники, которым «пофиг дым», зашатается эта держава или нет, которые этому будут рады как агенты иностранных держав, — они не могут оседлать антипрививочный или антипенсионный процесс, потому что им нравится, чтобы всех прививали так, как у них, на их западной обетованной земле. Или им нравится, чтобы вообще не было пенсий, чтобы работали до смертного часа! Поэтому они не будут возбухать по этим социально важным поводам. Они не могут взять социальную повестку дня.
Те, кто может и берет, — это патриоты, которые слишком беспокоятся о державе. Причисляю себя к таким патриотам. Поэтому совершенно не собираюсь кого-то осуждать, себя противопоставляя этой тенденции.
Что получается? Если бы патриоты и оседлали эти тенденции, то ничего страшного бы не произошло. Если бы этих тенденций не было, антипрививочных или противостоящих удлинению предпенсионного срока, — тогда тоже ничего.
А вот теперь рассмотрим третью возможность.
Тенденции никто не контролирует, а они — есть. И развиваются они почти незаметно. Почему склероз называют рассеянным? Потому что он рассеян. Что тогда? Был бы этот склероз в каком-нибудь конкретном новообразовании, можно было бы взять, вырезать, зашить, — и всё хорошо. Или колоть туда чем-то — и рассосется. А если он везде, что делать тогда?
Так что не надо радоваться по поводу того, что какие-то некрупные антипрививочные группы не так собрали подписи для того, чтобы выйти на выборы. Во-первых, не надо радоваться, потому что рассеянный процесс гораздо хуже процесса, который где-то может быть собран и в какой-то степени подконтролен.
А во-вторых, при чем тут малые группы, когда есть сразу две среднегабаритных системных партии, которые как бы противостоят закручиванию гаек с вакцинацией и пенсионной реформе? Их две.
Одна из них называется КПРФ. Это такой старый, добрый, дежурный, странный оппонент. Но это оппонент, по поводу которого всегда выражается некая опасливость: мало ли, вдруг возьмет, как боевой конь при звуке трубы, и начнет «чудить» в коммунистическую сторону. То есть уже понимают, что не начнет. Но всё равно — мало ли, куда его понесет… Поэтому его опасаются слегка. Слегка, но опасаются.
А другой оппонент называется «Справедливая Россия», которая с приходом туда Захара Прилепина и его команды именуется «Справедливая Россия — Патриоты — За правду». Вот эта сила против закручивания прививочной гайки, она против пенсионной реформы, правильно? И что, вы скажете, что она не опекается властью? У вас повернется язык это сказать? Я даже не знаю, есть ли такие странные люди из числа претендующих на то, чтобы быть осведомленными относительно того, что именно происходит. Конечно, эта партия опекается Кремлем, да еще как. Гораздо больше, чем «Единая Россия».
Значит, есть сразу две среднегабаритные системные партии, которые как бы имеют шанс на то, чтобы аккумулировать электоральную поддержку за счет манифестации своего неприятия избыточной, слишком жесткой вакцинации и пенсионной реформы. Они же имеют эту возможность? Как бы.
А противостоит им «Единая Россия». И говорится, что поскольку эти две системные партии имеют такую возможность, а «Единая Россия» — нет, то «Единая Россия» накроется медным тазом, а они взлетят. А чтобы они взлетали сразу парой, а не одна только КПРФ, давайте сделаем вот такой хитрый маневр.
Всё правильно, дорогие, всё правильно по законам классического электорального процесса. Но эти законы не работают! Они не работают в России вообще и не работают в условиях диффузных процессов.
Во-первых, «Единая Россия» — это партия очень цепкая. Она понимает, что где-то ей не благоволят в условном Кремле, но поскольку всё многолико, а она сама укоренена во властном рельефе, в экономике, во всем, то она, соответственно, понимает, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. А она вовсе не хочет уходить с политической сцены.
И параллельно с благоволением к оппонентам «Единой России» есть ведь и другая тенденция: у нас элита, правящая власть, многолика. Поэтому кто-то поддержит «Единую Россию», кто-то (и, может быть, эти «кто-то» даже ближе к выборному процессу, но они тоже отнюдь не всесильны, не всеобъемлющи) поддерживает «Справедливую Россию — Патриоты — За правду». Поэтому «Единая Россия» вполне может воспользоваться этим раскардашем. А главное, чем она воспользуется, — этой своей бытовой хваткой.
Поэтому предрекать результаты я бы не стал. Это первое, но это не главное.
А второе — и гораздо более важное — состоит в следующем: диффузное недовольство будет нарастать и не превращаться ни в какие электоральные предпочтения. Вот все (или многие) будут говорить: «К черту эти прививки сумасшедшие, хотят нас извести!» Или: «Зачем эта пенсионная реформа, хотят нас извести!» Но это вовсе не значит, что они откроют, как учебник, некую методичку и посмотрят: «А кто у нас там против пенсионной реформы и кто против тотальной вакцинации? О! Вот эти! Галка!» Так не будет.
На что-то как-то ориентируясь, они криво-косо проголосуют, но это будет существовать отдельно от диффузного недовольства.
Фундаментальные общественные умонастроения по вопросам вакцинации, пенсионной реформы и так далее будут иметь лишь косвенное отношение к электоральному результату. Люди будут избирать кого-то, сообразуясь с чем-то: с формой носа, с похожестью на своего уважаемого дядю, с социальной узнаваемостью, с каким-то представлением о том, матерый это мужик или нет, с какими-нибудь давлениями, осуществляемыми теми, кто в значительной степени контролирует бытовые условия в селах и малых городах. Да мало ли с чем еще, но только не с этой прописью.
Процессы пойдут параллельно: с одной стороны, будет электоральный процесс (кривой, косой и неизвестно какой, не буду комментировать), а с другой стороны, пойдет накапливание этого диффузного недовольства. И те, кто рассчитывает на то, что между этими двумя процессами будет идти корреляция, совсем позабыли всё, что касается нашего исторического опыта, имеющего в данном случае значение неизмеримо большее, чем все рациональные методички.
Изображение: t.me/sibrealii / Арина Южная
На митинге против обязательной вакцинации от коронавируса в Омске. 17 июля 2021 года
Общественные процессы в России всегда существенно иррациональны. Чем больше она нагревается (просто по принципу «вы нас достали»), тем более эти процессы иррациональны, и недоучет этого обстоятельства — это главная опасность для власти. Опасность — в ее собственной избыточной приверженности к рациональности — усеченной, глуповатой — и методичкам.
У нас любят рассуждать о легитимности, которая определяется-де, мол, не только электоральными результатами. Я вот с годами всё меньше понимаю вообще, что такое легитимность. Грешен. Я могу прочесть по этому поводу курс лекций, изложить позиции всех мудрых людей, рассуждавших о легитимности, но это никоим образом не приблизит меня к реальному практическому пониманию значения легитимности для нынешнего российского общества. А вот то, в чем значение доверия, я хорошо понимаю.
И то, как это доверие связано не с электоральными результатами, которые вторичны, а с фундаментальными константами процесса, определяющего стабильность, я в последнее время ощущаю просто кожей.
Власть не может быть устойчивой лишь в силу электоральной поддержки. Такая поддержка необходима, никто не спорит, но она недостаточна. Власть может получить 60–70% голосов электората, который традиционно ее поддерживает и который уже сейчас составляет меньшинство российского населения. Но даже если иметь в виду этот процент (а я не говорю, что он будет таков, я говорю, что она может получить такой процент от небольшого числа людей, пришедших на выборы) — и что? Она его может получить, а может не получить. Так вот, если она его даже получит, в чем я глубоко не уверен, даже при такой высокой поддержке, которая вовсе не гарантирована, власть может оказаться полностью лишена доверия. Вот такого доверия. Не легитимности, а доверия.
И вот тогда она окажется совсем неустойчивой. И никто не сможет сказать в точности, что станет триггером, который запустит неустойчивость в условиях достаточно существенного недоверия. Потому что если недоверие станет очень большим, а процесс диффузным, то триггером может стать всё что угодно. И я вовсе не злорадствую по этому поводу.
Тебе вдруг понадобилась общественная поддержка, а ее место займет даже не бунт, а какая-нибудь политическая апатия, основанная на том, что доверия нет и в помине, а раз его нет — на нет и суда нет.
Сталину в позднее время его властвования нужно было, к примеру, успешное завершение так называемого «Дела врачей». Почему ему это было нужно — отдельный вопрос, но успешность «Дела врачей» имела для него решающее значение. И знаете, на что он натолкнулся? На вялый, пронизанный подхалимажем и лизоблюдством процесс саботажа этого «Дела врачей». Органы не хотели быть потом жертвами новой «ежовщины», и они очень сомневались в безграничности властного напора со стороны стареющего диктатора.
В итоге Сталин не смог продавить этот саботаж, не смог его преодолеть. Все клялись в верности непогрешимому вождю и одновременно динамили вождя по полной программе. Был ли вождь потом убит или умер своей смертью — отдельный вопрос. Я так считаю, что был убит, но окончательных доказательств в этом вопросе нет и не может быть.
Но самое главное, что политическая смерть Сталина, предшествовавшая его физической смерти, наступила тогда, когда всей советской элите стало ясно, что Сталину не хватает силенок для того, чтобы успешно завершить «Дело врачей» и продавить сопротивление госбезопасности. Но раз их не хватает, значит, силенок мало. А раз силенок мало, то вождь политически мертв. А раз он политически мертв, то почему бы эту политическую смерть де-факто не оформить еще и биологической смертью де-юре? Ну так и оформили.
Никаких прямых параллелей между Путиным и Сталиным в этом вопросе не существует. Нынешние деятели не Берия и не Абакумов, а Путин работает не по жестким централизованным схемам. Тут нет никаких параллелей не только между двумя личностями, но и между двумя системами: жесткой советской вертикалью власти и нынешней постсоветской разболтанностью, в которой управлять можно иначе.
Но ведь есть и другое, причем вполне очевидное. Электоральное недовольство вакцинацией может показаться неоформленным, но это не значит, что его нет. Административное, информационное и иное давление в вопросе о вакцинации огромно. Но в материале, опубликованном Интерфаксом 29 июня сего года, приведены слова президента Российской академии наук Александра Сергеева, утверждающего, что полностью вакцинированными на тот момент были 11,5% населения, и что пандемию коронавируса в России можно победить, если прививку сделают 60–70%.
А 9 июля глава Роспотребнадзора Анна Попова в своем интервью телеведущей Первого канала Наиле Аскер-заде сказала буквально следующее (великий шедевр!): «Я считаю, что нам нужно сделать несколько шагов… привить все население и претендовать на звание той страны, чей опыт самый передовой!»
28 июля та же Анна Попова в ходе выступления на площадке Российского общества «Знание» заявила, что в России обе дозы вакцины «Спутник-V» получили уже почти 20 миллионов людей.
«Полный цикл вакцинации прошли… «Спутником»… плюс-минус, каждый день же все меняется — около 20 млн. Полный цикл вакцинации «ЭпиВакКороной“ — около миллиона и полный цикл вакцинации вакциной, которую сделал институт Чумакова, — порядка 300 тыс.»
При этом Роспотребнадзор уточнил сведения своей руководительницы, сообщив в тот же день, что полностью привиты 26 миллионов.
5 августа 2021 года ТАСС информирует нас о том, что министр здравоохранения РФ Михаил Мурашко на совещании у президента сообщил о стремительном увеличении числа привитых. При этом Мурашко упомянул только о тех, кто привился хотя бы одним компонентом. Их число достигло к этому моменту 38,9 миллиона. А это 26,6% населения.
14 августа 2021 года «Коммерсант» (уже не министерство) сообщает о том, что полностью привито 31,1 миллиона. А это 21,3%.
Не будем даже обсуждать, сколько именно оказалось привито, что называется, лукавым образом, сколько из привитых осуществило прививку из-под палки и затаило недоброе, а какое число людей разочаровано в прививке по причине постпрививочного заболевания ковидом. В любом случае при огромных усилиях и всем том пагубном, что эти усилия породили (действие рождает противодействие), число привившихся не сдвинулось так, как хотелось госпоже Поповой.
Вот этот факт имеет и макросоциальное, и даже экзистенциальное значение. Всё же остальное: умелость в сборе подписей, электоральная убедительность, оформленность антипрививочников — это далеко не столь важно, как то, что пока что привитым оказалось далеко не большинство населения, — в отличие от некоторых других стран, которые почти реализовали мечту госпожи Поповой, но… получили нечто из разряда «за что боролись, на то и напоролись». И это мы будем обсуждать отдельно.
В воздухе разлито недоверие ко всему. Не доверяют власти, не доверяют ее системным оппонентам, не доверяют более мелким неформальным группам, даже если они стоят на позициях, которые тебе симпатичны. Стоят-то они стоят, а кто знает… Правит бал одно —многоликое недоверие и диффузность этого недоверия.
А доверяют местному врачу скорой помощи, которая говорит своим близким, что не надо вакцинироваться, а близкие говорят это соседям. Вам рассказать, сколько не в Москве, а в других местах этих случаев?
Доверяют любому крику боли по интернету: мол, «папа привился и умер, не повторяйте наши ошибки!», «бабушка привилась, дети!» Вот когда кричат персонально, индивидуализированно — этому верят и мотают на ус. Чему-нибудь очень рядом находящемуся — верят. А всему остальному не верят, и это неверие гораздо опаснее веры в оппозицию.
И чем больше будет административное давление, тем больше будет недоверие. А когда начнут давить совсем сильно, то будут уклоняться всеми способами, которые описал еще Виссарион Григорьевич Белинский, утверждавший, что жесткость самых безобразных российских законов уравновешивается всеми лазейками, с помощью которых эти законы можно обойти. Об этом же говорит знаменитая русская поговорка, согласно которой закон — что телеграфный столб: перепрыгнуть нельзя, обойти можно. Столб-то обойдут, вы даже не сомневайтесь. А недовольство по поводу необходимости это делать, да еще и на это потратиться, увеличится еще больше. А вместе с ним и градус недоверия.
Затем наступит время для этой самой турбулентности, бифуркации, фазовых переходов. Может, кто и позабыл, как это происходило в перестройку, но я слишком остро тогда переживал то, что по-простому называется срыв резьбы, то бишь эти самые турбулентности, бифуркации, фракталы и так далее. И потому настаиваю на том, что пандемия недоверия намного опаснее не только пандемии протеста, но холеры, чумы и любых других самых страшных инфекционных заболеваний, не говоря уже о ковиде. А те, кто плюют на данное обстоятельство, говоря: «Плевать нам на их доверие, нам надо, чтоб все проголосовали, как надо!» — забывают о том, что при определенном градусе диффузного недовольства значимо уже только доверие, а не какие-либо электоральные результаты. Которые при росте диффузного недовольства дискредитировать — это всё равно, что мне опустить руку в воду и намочить два пальца.
В условиях такого роста недоверия решать будут, повторяю, не результаты голосования, а конкретно четыре других наиглавнейших фактора. Сказал бы еще — наиглавнейших и наимрачнейших.
Первый — психологическое давление всеобщего отвращения. «Знаем, что этот человек хороший, но ведь номенклатурщик!» Так это было в перестройку: «Ну, все видим, что хороший, но номенклатурщик! Пахнет властью. Всё!»
Второй фактор — множащиеся на фоне такого отвращения межклановые разборки. Если такой запах чреват для политика тем, что его либо выкинут из системы, либо — еще хуже — разорвут на местах, так он будет отбивать этот запах! Он в любом дерьме изваляется, как собака, которая свой запах отбивает, лишь бы его отбить! А дерьмо будет каким? Антивластным. Правильно? Значит, кланы начнут множиться в условиях, когда почуют, чем пахнет.
Третий фактор — растущий властный неадекват. Номенклатурщики ведь тоже люди. У них есть родные, родственники, друзья. Если все они говорят: «Иван Иванович, ты не приходи в компанию, а то там тебе морду набьют». Или: «Папа, что ты делаешь?!» (или дядя, не важно кто), — то это же имеет огромное психологическое влияние.
И, наконец, четвертый фактор — это иноземные козни. Нужно быть очень наивным человеком, чтобы поверить договоренности с иноземцами, которые якобы не будут нас прессовать, если мы откажемся от расширения территории. Будут, будут! Вы откажетесь от расширения территории, еще на какие-нибудь компромиссы пойдете — и вот тут они начнут вас добивать. И чем в большей степени вы откажетесь, тем сильнее они вас будут добивать, ибо это их фундаментальный принцип: слабый не должен существовать. Тот, кто дает слабину, должен быть уничтожен. Назовите этот принцип уголовным или принципом британской аристократии — он всё равно такой. Если по глазам видно, что «повелся», начал отступать, проявил хоть какую-нибудь слабину, — всё, вот тут удар на уничтожение.
Электоральные технологи могут быть бездарными и талантливыми, но даже самый эффективный электоральный технолог страшно далек от реальной политики именно в силу своей электоральной эффективности. Вы запомните то, что я говорю. Я не страхом торгую, не какими-то там играми занимаюсь, я выражаю свою гражданскую обеспокоенность, вполне обоснованную.
Вот вы говорите: это эффективный технолог. Если он эффективный технолог, то чем он эффективнее, тем меньше он рубит политическую фишку. Это касается всех стран мира, и недаром технологи отходят от политики на следующий день после выборов. Они понимают, что им там места нет, им там ловить нечего. Но это особенно касается России.
Недоверие, становящееся по-настоящему яростным, опаснее всего на свете. И оно особо опасно, если оно диффузно. Оно потом еще где-то как-то соберется. Потом — когда достигнет критических или предкритических показателей. А этого никто не уловит, потому что оно диффузно. А как мерить-то? Соцопросами?
Изображение: t.me/anti_covid21
Граждане Франции протестуют против закрытия заведений общественного питания
Это касается любой страны мира. Все знают, что такое диффузное недоверие, которое начинает по-настоящему разогреваться. Но это особенно касается России. Это даже в Китае наиважнейший фактор, и все, кто помнят о восстании боксеров и многом другом, знают об этом.
Но в России это особо существенно. И когда оно начнется, это диффузное недоверие, переходящее в критическую фазу, то оно уже перестанет быть диффузным. Оно начнет клубиться вокруг произвольных точек, которые в принципе можно просчитать, но которые никакого отношения к рельефу докритическому не имеют. И вот это-то, милые, родные мои, и есть турбулент. Это по определению не может не приобрести множественно-локальный характер и не может не начать ветвиться — как идеологически, так и этнически, и корпоративно.
Неизбежно начнут наращиваться в этой закритической ситуации центробежные процессы за счет подобных вращений вокруг определенных критических точек. И тут Афганистан и внесет свою лепту в происходящее. Ему тоже ведь надо время на то, чтобы подразогреть мышцы, подсобраться, напиться кровушки, приобрести драйв, вооружиться иначе. Американцы всё оружие оставили тяжелое — молодцы! Там была трехсоттысячная армия? Будет пятисоттысячная. И будет еще оружие, и самое разное, и очень серьезное. И авиация будет, и всё остальное будет. И ракетные войска будут… Вы себе это хорошо представляете?
Разогрев к 2024 году будет большой. И это будет касаться не только бывших среднеазиатских республик СССР. Это будет касаться Казани, Уфы, Москвы. Безусловно — Северного Кавказа. Как говорится, далее со всеми остановками. Это дойдет до Удмуртии, Мордовии и многого другого.
Рано или поздно «вирус» очень разогретого недоверия, идущий снизу, как смрад, как запах, как насыщенный бациллами воздух, дойдет до всех этажей власти. А когда дойдет, начнется окончательное морально-психологическое разложение власти. И я знаю, что это такое, по концу 1980-х — началу 1990-х годов. И что это такое, очень понятно по Афганистану. Властные и силовые структуры могли бы еще какое-то время эффективно сопротивляться талибам*, но они этого уже не хотели. Они были инфицированы этим всеобщим недоверием, носившим достаточно яростный характер.
Вот что маячит на горизонте. И если мы не предпримем опережающих шагов для того, чтобы это не стало реальностью, оно станет реальностью.
А с чего началось-то всё? Приходится опять говорить: ну с чего всё началось? Что запустило эту раскрутку эпидемии недоверия? Ну, конечно, пенсионная реформа. Тут не о чем говорить. Это было очевидно. Просто все не понимали, что это крутиться будет совершенно диффузно. Не на вилы будут брать, а фыркать. Сначала. Потом те, кто фыркает, будут снюхиваться. А потом — будет суп с котом.
Ну, а подхлестнули это недоверие решающим образом, конечно, действия власти по продавливанию вакцинации. Главная черта этого продавливания — некрасивость. Оно очень некрасивое. Противников вакцинации, включая самых знаменитых ученых-вакцинологов, выражавших свою тревогу, разумно и очень сдержанно оппонировавших происходящему, третировали дерзко, грубо, отвязно, бессмысленно, бездоказательно. Их лишали общественной трибуны. Нобелевских лауреатов загоняли в маргиналию, крупных, уважаемых ученых помещали в психлечебницу только за то, что они говорили: «Знаете, вообще-то мы сами вакцинологи, но… тут есть вот такие обстоятельства». «А, обстоятельства? В психбольницу!»
Нельзя было выразить реальное уважение к заслугам тех людей, которые очень много работали, создавая какие-то вакцины? Почему нельзя было сказать: «Мы вас очень уважаем, но объясните нам, пожалуйста, вот что. Разве это не так? Почему не так?» Надо было вести дискуссию.
О пользе вакцинации говорилось с фанатической исступленностью, напоминавшей только средние века, причем людьми, которые явно были весьма поверхностно знакомы с этой проблематикой.
И они, будучи поверхностно знакомыми, на вопросы более сложные (со всем этим антителозависимым усилением инфекции и так далее) отвечали чуть ли не матом: «Да пойдите вы!» Не было ни тени уважения к чужой позиции, а это очень опасно. И налицо был очевидный суперангажемент. Когда-то сугубо материальный, и было видно, сколько примерно заплатили. А когда-то связанный с очевидным пониманием выгод, исходящих из того, что ты «в тренде». Но даже тогда, когда это было от души, и люди верили в то, что говорят, всё равно они не имели права превращаться в католиков, которые готовятся вырезать гугенотов.
Они всё равно не имели права говорить, что они посадят противников, загонят их в угол, уничтожат, принудят, создадут для них новые концлагеря. Как язык на это поворачивался в условиях, когда вся проблематика была абсолютно смутной, не выявленной? Как он поворачивался у тех, кто не съел на этом зубы, кто не понимал, по большому счету, о чем вообще идет речь? Всё это делалось непоследовательно и надрывно. Нетрудно было уловить неумность и некомпетентность тех, кто это делает, либо же их почти вопиющую неискренность.
Часть экспертов, которые что-то понимали, но говорили о спасительности тотальной вакцинации, просто не могли смотреть в глаза своим оппонентам и тем, кому они впаривали эту туфту. Они смотрели в сторону, отводили глаза, у них был странный, растерянный взгляд. Они впаривали туфту, которая к тому же менялась со временем: то маски были абсолютно спасительны, то абсолютно не нужны, то опять спасительны… То после вакцины никто не заболеет, то заболеет, но легко… То заболеет, но тяжело, и всё равно надо, а значит нужна ревакцинация… То при ревакцинации не болеют, то болеют… Вот это что всё такое? Что, непонятно, какой это имеет общественный резонанс? Или непонятно, что в современном обществе достаточно возможностей создать этот резонанс без CNN, New York Times и всего остального?
Всё это в совокупности и подпадает под определение «некрасивость».
Ведь могло это быть сделано изящнее! Даже если был ангажемент и всё остальное, почему нужно было сделать так? Почему обязательно нужно было при этом максимизировать, а не минимизировать издержки? Какая тут большая-то задача была? Почему это так делали не слишком умные люди?
Я же не хочу прямо сказать, что они раздували протест. Но что-то в этом есть нехорошее! А поскольку делалось это всё не в условиях партийной монополии на СМИ, памятной мне по эпохе перестройки, когда всем управлял Яковлев, а в эпоху интернета, когда на каждый роток не накинешь платок, то сокрытие некрасивости оказалось, по существу, невозможным.
Потому что — и тут плохое с хорошим находятся в плотной связке — настоящим богом этой эпохи интернета стал низовой массовый запрос. YouTube отказывается на него отвечать? Тем хуже для YouTube! Яндекс отказывается на него отвечать? Тем хуже для Яндекса! Facebook накладывает какие-то ограничения и цензуру осуществляет? Ищем информацию о том, на что он накладывает цензуру, то есть об искусственности ковида. Потом YouTube снимает цензуру — гогочем, понимаем, что YouTube обделался. И еще больше убеждаемся в том, что ковид искусственный… Ну и на фиг было накладывать цензуру?
Всё это и впрямь называется, повторяю, «за что боролись, на то и напоролись». Боролись ведь за всемогущество низового информационного запроса. Плевать на всё: на экспертизы, на критику, на значения каких-нибудь оценок особо компетентных людей. Массовый простой человек сказал: «Пошли на три буквы!» — и это всё равно, что Томас Манн написал «Иосиф и его братья». За это же боролись?! Вот и напоролись на это. Вот это и получили себе на горе. Вдобавок к этому медицинское сообщество раскололось. И наше тоже. А массовый низовой информационный запрос по природе своей ориентируется на то, что не находится во властном мейнстриме.
Если этому мейнстриму — не важно какому, информационному или обычному, собственно властному, — кажется, что это иначе, то это кажется потому, что для него специальным образом организовывают встречи с трудящимися. Или он сталкивается с этим низовым явлением на каких-нибудь шоу. А настоящий массовый запрос, он всегда антивластный. И чем сильнее недовольство, и чем более оно диффузное, тем более он антивластный.
Человечество в эпоху ковида в существенной своей части вопиет по поводу своего недоверия ко всему официальному, прежде всего к тому, что закручивает любую гайку — пандемическую, гайку вакцинации, любую другую. Это просто такое человечество. Оно необязательно к действиям переходит. Ему просто это не нравится.
И он это свое «не нравится» выражает в виде какого-нибудь незатейливо-забористого текста. А потом выражает другой. А потом они читают тексты друг друга и подзаводятся. А потом им хочется, чтобы их больше почитали, и чтобы тексты были еще более забористыми. Понятно, как это дальше происходит? Это называется, между прочим, турбулентность, или низовой процесс с положительной обратной связью — очень опасная вещь, обсуждаемая в неравновесной термодинамике и в синергетике. Могли бы не просто болтать, используя эти слова, а понимать, как это на практике происходит.
Сижу… недоволен… Пришлось уколоться — заставили. Тут еще жена что-то под руку сказала не то. Сажусь, утыкаюсь в комп и пишу: «Козлы, трам-тарарам, вонючие, которые…»
А Вася рядом пишет, что козлы не просто вонючие. Он находит еще какие-нибудь более забористые слова. Читаешь Васю. В общем-то, ты с ним солидарен, но у Васи пятьдесят лайков, а у тебя пять. Елки-моталки, тебе же хочется семьдесят! Тогда ты просто кроешь матом. Тогда Вася это слышит и видит, что это популярно, и еще более кроет. Потом этих вась, петь, вань и кого-нибудь еще становится много, и они друг с другом начинают сплетаться… Вот это и есть неравновесная термодинамика, процесс с положительной обратной связью!
А дальше возникает вопрос, как бы вам сказать, таинственно-эстетический. Вот смотрю я на представителя власти или околовластного властителя информационных дум и почему-то мне его физиономия не нравится. И говорит он как-то не так. И я не могу себе объяснить, почему мне его физиономия не нравится, что именно он говорит не так. Просто какое-то всё «палево», что-то, блин, не то. Чего-то нет, и чем-то не тем пахнет…
Между прочим, перед тем как сформировался нормальный головной мозг у млекопитающих и тем более у человека, когда он из спинного начал превращаться, там в начале всего был орган улавливания запахов: съедобное — не съедобное, опасное — не опасное. Поэтому так развит этот орган у собак, кошек и других животных.
Так вот, никто в таких случаях не будет рационально объяснить себе, почему не тот, а другой, — вот не нравится, и всё! И вот это называется «некрасивость убьет».
Этот процесс существует во всем мире, но он особо мощно разворачивается в России. Именно в России он носит особый ядреный характер, и по этому поводу Достоевский сказал гениальные слова. Он сказал не только «красота спасет мир», он еще сказал «некрасивость убьет».
Отец Тихон в романе Достоевского «Бесы» прочитал исповедь Ставрогина, в которой тот рассказывал о своих очень омерзительных преступлениях, и понял, что Ставрогин хочет эту исповедь обнародовать. Что Тихон по этому поводу сказал? Он сказал: «Некрасивость убьет». Ставрогин спрашивает Тихона: «Что-с? Некрасивость? Чего некрасивость?» Тихон отвечает: «Преступления. Есть преступления поистине некрасивые. В преступлениях, каковы бы они ни были, чем более крови, чем более ужаса, тем они внушительнее, так сказать, картиннее; но есть преступления стыдные, позорные, мимо всякого ужаса, так сказать, даже слишком уж не изящные».
Предлагаю обсудить вкратце, как это относится к ковиду.
(Продолжение следует…)
Сергей Кургинян