Петр Оссовский. Год 43-й. Из цикла «Рубежи жизни Родины». 1969
Вы знаете, судьба так распорядилась, что своих детей у меня нет, но за мою жизнь у меня столько было детей… За эти годы, которые я провела в школе… Я ведь всю жизнь преподавала русский язык и литературу, и старалась делать это хорошо. Дети мне до сих пор пишут с разных уголков Земли. К сожалению, большинство из них тоже заразились этой болезнью…
Когда всё началось, эти (я не знаю, как их по-другому называть) затащили на крышу какую-то пушку и оттуда по кому-то стреляли. Они никого из жильцов не предупредили. Только верхний, девятый этаж предупредили, жильцов оттуда просто выселили, а сами в эти квартиры заселились. Остальные соседи ничего не знали, потому что сидели и боялись выйти, даже выглянуть боялись. Громыхает, страшно же! А где громыхает — не поймешь. Потом я узнала, что эти всегда так делают. Они потом свою пушку успевают убрать, и по дому прилетает, как это сейчас говорят, «ответка». Я думаю, что всё это делается специально. А часто прилетает совсем с другой стороны, оттуда, где русских нет. Но об этом вообще вслух говорить нельзя…
Когда всё началось, моя соседка сверху собралась уезжать и оставила мне ключи от своей дачи под Харьковом. Мой Бетховен, наверное, испугался бомб и убежал. Он вообще пес с характером. Я долго его искала, потом пришлось уехать. Но я его до сих пор ищу… Я кое-как добралась до этой дачи и просидела там почти месяц. Там, в подвале, консервации было много, крупы кое-какие, даже картошка. И местный магазинчик иногда открывался. А потом позвонил бывший ученик и сказал, что может мне помочь с выездом в Германию. Не хотелось, но я решилась, очень страшно было.
Вы знаете, в Германии условия были хорошие. Я бы назвала это одним словом — «сытно». Еда, бассейн, прогулки. Молодежь даже в тренажерные залы ходила. А я там просто много гуляла. Тишина и спокойствие. Благодать. Нет, ничего плохого не могу сказать о немцах. Они хорошо к нам относились. Но вы знаете, что я поняла? Оказывается, я не могу долго слышать этот язык. Меня так воспитывали, мой отец терпеть не мог немецких песен. И у меня появился какой-то протест — ну не могу, и всё! Дюссельдорф этот… Чужое вокруг всё. Я туда с собой вещей почти не брала, самый минимум. Мне говорили, что там всё дадут. Из «излишеств» — только томик Чехова взяла.
Когда вернулась в Харьков, было, конечно, очень страшно. Дома разрушены. Окон нет. Пусто, безлюдно. Потом харьковчане начали потихоньку возвращаться, из Западной Украины в основном. Но в принципе жить можно пока, гуманитарную помощь кое-какую дают и пенсию, как ни странно, выплачивают. Пенсия у меня небольшая, но сколько мне надо… Правда, вот лекарства… Но всё равно, тех, которые мне нужны, в аптеках нет. Продукты, конечно, сильно подорожали, но мне пока хватает. Конечно, если есть гречку, то никакой пенсии не хватит. Но зато квартплату пока платить не заставляют. Не знаю, что будет дальше… С другой стороны, за что платить, если нет ни газа, ни воды горячей? И отопление, говорят, работать не будет. Говорят, что к зиме и холодную воду отключат, чтобы трубы не замерзли. Что меня больше всего удивляет, так это то, что коммунальные службы сейчас работают. Мусор вывозят. К осени предлагают переселять нас куда-то. А что делать?
Я ведь в Харькове родилась. Потом, правда, всю жизнь прожила в другом городе, а к пенсии вернулась сюда, на родину. Мы жили в двухэтажном доме недалеко от центра. Помню, как я носила на второй этаж воду из колонки в ведрах. Хорошо помню дядю Гришу. Он держал голубятню. Мы, дети, все знали, что он долго сидел в тюрьме. Взрослые его побаивались. Но к нам, к малышне, он был добр. Дядя Гриша говорил нам, что ненавидит людей, которые способны предать родину.
Василий Сигорский. Разрушенный дом
Мне сейчас очень сложно. Меня родители воспитывали так, что я не умею лгать. А правду говорить нельзя.
В начале марта у моей соседки по лестничной площадке умерла престарелая мать. Она пролежала два дня в квартире, потому никто не знал, куда обращаться за помощью. Никто не работал тогда. И вообще непонятно было, что будет дальше. Потом привыкли. Началась какая-то жизнь.
Сейчас, когда по ночам начинают греметь, и спать уже невозможно — я просто читаю. Свет пока еще есть. Не знаю, надолго ли…
Когда мы с мужем переехали в Харьков, я своих учеников встретила и здесь. Один из них настроил мне смартфон, так что теперь смотрю новости. Ну, вы понимаете, какие. Пришлось долго уговаривать. Он мне рассказывал, что это небезопасно.
На блокпостах по дороге у молодежи проверяли телефоны, но я старая, меня не трогают. Я ведь восьмой десяток уже разменяла, кому я нужна?
Вы знаете, я всегда была немного рассеянной, а тут вдруг собранная стала, целеустремленная… Сама себе удивляюсь. Да, конечно, я понимаю, как сейчас опасно, но сидеть молча дальше уже нет никаких сил. Да и я надеюсь на вашу порядочность, деталей ведь не будет? А кроме того, мне много лет. Тоже мне, агент в тылу врага… Да, вы абсолютно правы, надо осторожнее быть, несмотря ни на что, а то я тут после Германии как-то расслабилась. Мне сейчас кажется, что я просто читаю плохую книгу, ее надо отложить или хотя бы страницу перевернуть… У меня дома всё осталось так, как было, как ни странно. Все вещи на месте. У меня вещи все старые. Два советских книжных шкафа. Фотографии на стене. Мужа уже несколько лет нет, только фотографии… На противоположной стене — барометр, который мужу подарили на работе, он ведь у меня тоже учителем был, математику всю жизнь преподавал. Всё цело в квартире, штукатурка только почему-то осыпалась во многих местах. И два стекла треснули. Отец всегда говорил, что война — это страшно и отвратительно. Он у меня воевал. Но не любил про войну рассказывать. Правда, и не забывал о ней никогда. Осколок забыть не давал. Всё время с собой носил кусочек войны. Счастье, что он не дожил до этого момента…
Записал D. D.