В курилке рядом с цехом стояли, прикуривая, два мужика в робах с содержательными нашивками на правой груди. Они дружили уже давно. Даже не то чтобы дружили. Просто оказались здесь по одной статье. В их скромную компанию внезапно ворвался третий.
— Опа, посылочка кому-то пришла? Носом чую, местный ларек не продает такой курехи. Угостите сиротку, — с порога гаркнул ворвавшийся.
— Не бакланил бы — и шастал бы сейчас где хотел, — ответил еще один куривший, протягивая ему сигарету. Отношения в отряде были не злые и с юмором.
— Вот, спасибочки! Я никак не пойму, вас-то за что сюда упекли? — спросил, прикуривая, молодой, — статья у вас одна, какое-то насилие, а за что — хоть убей — не понимаю.
— Меня — из-за соли, — ответил.
— Чего? Что же ты этой солью сделал-то?
— Не дал. Соли дома не оказалось, вот и началось. Короче, дело было так. Сижу я дома, никого не трогаю. Сын в школе, жена к теще поехала. Звонок в дверь. Девица, квартиру соседнюю снимает. Видок, надо сказать, без слез не взглянешь. Вся в татухах, что твой блатной. Железа в лице — как у нас на заборе. Стрижка коротенькая — цвета включенных мигалок на автозаке. Глаза мутные и наглые, на шее ошейник, как у собаки. «Красота», в общем. Ночью приснится — можно и не проснуться. Соль у нее кончилась, а очень надо. Просит угостить по-соседски. Я на кухню — соли нет. Кончилась. Она посмотреть еще просит, настаивает очень. Надо ей, понимаешь ли, а других соседей дома нет. Я и объяснил крепким русским словом, что так мол и так, соли нету, а если ей что-то очень надо, то магазин за углом, добежит, не рассыплется. За ошейник ты, типа, не пристегнута, хотя цепь в бровях коротковата, конечно. Она мне что-то проорала про то, что я пожалею, кровавыми слезами умоюсь и «искоренит» она меня, так как её прабабушка ведьма. Во-о-от…
Прикурили по второй.
— Ведьма там прабабушка была или нет, я не знаю, только они вдвоем с сожительницей устроили ворожбу. Каждый раз, когда мы из дома уезжали, вызывали полицию, дескать, слышны крики и ругань. Когда полиция приезжала, выходила соседка со своей сожительницей и рассказывала, что мы с женой ругались, ребенок плакал и кричал, потом жена с ребенком убежали, а я ушел. Вроде как за ними. Потом они еще куда-то что-то написали про бездействие полиции и угрозу жизни женщине и ребенку. Меня «приняли». Жена — выяснять, что да как. Ей знакомый юрист говорит: «Всё подтверждай, иначе будет плохо». Она и подтвердила. И вот я здесь…
Винсент ван Гог. Прогулка заключённых. 1890.
— Погоди, что значит сожительница?
— Друг дружку «любят», если так можно выразиться. Альтернативно-ориентированные. Одна за бабу, вторая — за мужика. Ещё и феминистки, активистки какого-то центра по борьбе с «домашним насилием». Закон продавливали, по которому мы оба загремели — мужчина кивнул на товарища и продолжил. Точнее, в законе-то все чистенько почти, а вот изменения в Уголовный кодекс во исполнение этого закона делают возможной такую «магию».
— А жена-то что? Она что, не могла сказать, что ничего не было?
— Простой какой! Закон не дураки писали. Понимали, что жены всю «малину» испортить могут. Там так повернуть можно, что если жена начинает мужа спасать, её «лечить» начинают — от зависимости. От зависимости от мужа. Для этого могут и изолировать в реабилитационном центре по решению каких-нибудь специалистов вроде этих соседок. Там, кстати, чуть ли не они же заключения разные пытались писать. Короче, жене не до меня было. Повезло еще, что она успела специалистов найти, которые про нее и ребенка заключения написали, что не находятся в психологической зависимости и не нуждаются в принудительной реабилитации. Там названия чудные какие-то, не по русски всё. Я точного названия не помню. Так вот, жена с сыном дома остались — и то радость.
— И, что эти «соседки» так и живут рядом?
— Нет, как все случилось, весь подъезд быстро узнал. Кто-то позвонил хозяевам квартиры и аргументированно объяснил, что если они отсюда не съедут, с квартирой что-то плохое случится, потому что «квартирантки неаккуратные, электрические приборы уходя не выключают, курят и хабарики по квартире раскидывают». Они и съехали.
— Это ты их теперь и не найдешь, чтобы поблагодарить за путевку в наш «дом отдыха»?
— Зачем? Бог не фраер, он все видит. Адвокат приезжал, рассказал. Они там какой-то ролик о домашнем насилии снимали, постановки устраивали, наркотой обдолбились, и одна другую придушила под камеру. Очухалась уже в наручниках. Я не знаю, кто из них. Сидит где-то.
— Чего адвокат-то говорит?
— Ходатайство об УДО оформляет. Только, скорее всего, охранное предписание будет, по которому мне к семье подходить нельзя.
— А кто тебе посылки шлет?
— Жена и шлет. Через подругу. В смысле, через ее адрес и имя. Но учти, если сдашь, все всё отрицать будут. Приснилось тебе…
— Да, ладно. Чё ты! Все свои. Сын-то чего думает?
— Злится сын. Он в патриотическом клубе занимался, мечтал после школы в спецназ пойти. Вроде и ждали уже. Сейчас отец с судимостью, не берут туда, куда хотел. Говорит, дождется когда судимость снимут, и пойдет в «Росгвардию» — мечтает гей-парады разгонять. Пока работает, матери помогает. Она бы одна адвоката оплатить не смогла.
— Блин, вот это мутка! Дай еще сигаретку, а то страху нагнал! Не уснуть будет. Ну, а ты за что? — не ускользнул от внимания второй, молчавший все это время товарищ по несчастью.
— Я-то? У меня все проще. Я сына выпорол. Он в школе у соседки по парте телефон украл. Очень ему игра на телефоне понравилась. Естественно, поймали. Сказали нам с матерью. Я и выпорол. На следующий день он на физкультуру переодевался, подтеки заметили — и всё.
— Ещё лучше. У меня старшего брата отец порол, так он в Москве где-то работает, а меня уже не порол. Не успел. Вот я здесь второй раз и чалюсь. И за это в тюрьму? Да что там происходит? Что-то мне туда выходить страшно. А скоро срок кончается… Слушай, терпила, давай я тебе руку сломаю и по роже дам. Мне срок накинут, а ты в лазарете поваляешься. Может, пока сидеть буду, там изменится чего…
Олег Букин