Ксавье Меллери. Часы, или Вечность и Смерть. 1890
Отец говорил: «Любовь к людям — не верь. Это выдумали. Когда почувствуешь в себе силу, как зверь, проверишь ее, и вдруг в какой-то ситуации тебе не захочется, как зверь, вести себя — почему-то… вот это существует. Но это не любовь, нет».
То же самое я понял в училище, глядя на лучших наставников: врачей, которые входили в операционную и точно знали, что будут делать; врачей, которые смотрели на больных и быстро понимали, с кем имеют дело: будет человек бороться за жизнь или нет; врачей, которые брали деньги, когда им предлагали — но потому что предлагали именно им — и когда это была сумма, говорящая об уважении к мастерству.
Они были мастерами — лучшие наши наставники — вот что. Быть мастером — это и есть добро. Не иметь убеждение, что кого-то зачем-то там надо любить, не думать о каком-то боге, парящем в небе, а коротко и просто: быть мастером. А кто таковым не является, для того делать добро — это про дурака, который лоб расшибет.
Не знаю, зачем я брал дополнительную нагрузку в пандемию. Западло было как-то дома сидеть. Уже многие годы ощущения от жизни были как от фильма: он был интересный и даже захватывающий, спецэффекты не дают оторваться, но за всем этим — что-то не то.
Если я был и не в отличной физической форме, то только из-за перегрузок в больнице. Как хорошо ни занимайся спортом и как ни составляй рацион питания, реальный рабочий день по 16 часов кое-что меняет в крови не в лучшую сторону.
Дети и жена, которых я видел, каждый раз приходя домой, казались всё время тоже частью какого-то фильма — хорошего теплого семейного фильма, какие умеют снимать в Штатах (наше кино я не люблю). Больница, на самом деле, то же самое, в какие бы передряги мы не попадали в реанимации. И дорога из дома до больницы то же самое.
И отпуск, в который мы с семьей в то лето поехали в далекий Таиланд, тоже был частью фильма, а не реальности.
Умберто Боччони. Смех. 1911
Не знаю, зачем я взял в пандемию сверхнагрузку. Денег в семье было уже достаточно.
Сложнейшую, если вдуматься, работу я выполнял как автомат. Безупречный и совершенный. Это ли мастер?
Я считал себя если не мастером, то на что-то способным.
Реаниматолог, который работает с больными категории «вип», — номер мобильного этого врача есть у этой категории людей. И его телефон всегда может получить вызов с той или иной просьбой, на которую нельзя ответить отказом.
Так было и в тот день. Позвонил абонент уровня замминистра и попросил место для ковидного отца его жены. Я подумал сперва, что он мог бы позвонить и начальству, но действия мои вскоре были простыми, как на заводском конвейере: дошел до кабинета завотделением, постучался, улыбнулся, проговорил то, что нужно, и получил ответ:
— А в чем проблема? Палата есть.
Через два часа дедушка уже проходил осмотр и сдавал анализы.
Первое, что было необычно: от него пахло спиртным.
— Возиться тут с такими, как я! — он внимательно смотрел на меня.
— Ну что же вы?
— Да всё я вижу. Я ехать-то к вам не хотел.
— Ну-ну-ну… Давайте мы вам давление померяем.
Я, как водится, представлял осматриваемого больного в реанимации. Прикидывал, что нам с ребятами предстоит.
— Ты вот сейчас оцениваешь мое тело, — как бы читая мои мысли сказал дед, — а ведь мы могли бы поговорить о чем-то интересном.
Однажды в детстве я спал, а брат решил пошутить и обдал меня водой. Я тогда нисколько на него не рассердился. И помню, что в тот день у меня было какое-то особенное настроение, словно в клумбах стало больше цветов, а пение птиц рождало что-то музыкальное. Такой же эффект на меня произвели слова деда. Будто мой, длившийся не то десять, не то больше лет сон, прервался.
Сальвадор Дали. Сон. 1937
— Давайте поговорим, — с удивлением ответил я.
— А дома тебя не ждут? — поинтересовался старичок.
— Ждут, — честно ответил я.
— Вот и ступай.
Жена удивлялась мне. Быть может, впервые она видела человека, уже говорившего с ней и с детьми «не из-за той стены фильма». Я говорил другим голосом и смотрел другими глазами.
На следующий день дед был уже без сознания. Перевели в реанимацию.
Я работал не просто как надо, а с включением чего-то дополнительного. Я хотел вытащить его.
К вечеру в сознание он так и не пришел, и я решил остаться в больнице на ночь. Завотделением понимал, что клиент важный. И вот, зайдя в палату часов в шесть утра, я увидел, что дед очнулся.
— Как чувствуете себя? — не дежурно-приветливо, как привык, а с каким-то рвением спросил я.
— Да всё у тебя будет хорошо, — засмеялся дед приводящим в чувство голосом. Этот голос не был слабым, как у всех, кто лежит в реанимации. После его слов, такое впечатление, что ни мне не нужно было у него ничего спрашивать, ни ему мне говорить. Но он добавил:
— Денег еще больше будет, — и опять засмеялся.
— Мне… не нужны деньги, — растерялся я.
— Не ври — и будешь счастлив, — ответил он. Ты лечишь меня, и мне и в голову не придет тебя в чем-то здесь укорять. Ты молодец. Только запомни: вы меня не держите. Я сам собой распоряжаюсь во всем. А рассказать — я расскажу.
Дед продолжал:
— Чтобы этот, кто меня сюда отправил, стал, кем он стал, потребовалось десять минут. Я поговорил с одним человеком. Чтобы мать его жены стала моей женой, понадобилось пять минут. Мы познакомились в метро. Чтобы мне продолжить свой путь, понадобится меньше минуты.
Дед закрыл глаза, и я увидел на приборе, как частота сердечных сокращений стала уменьшаться. И если раньше во всех подобных случаях по мне проходил холодный пот, то в этот раз я смотрел на происходящее абсолютно спокойно. Ворвалась дружная реанимационная команда, с которой мы одинаково хорошо доставали людей с того света, отжигали на корпоративах и прыгали с парашютом.
Густав Климт. Жизнь и Смерть. 1915
— Ты знаешь, чей он?! — это были первые слова нашего анестезиолога Наташи. В этот момент как будто что-то вселилось в меня. Я ударил ее. И как только дух вернулся, я спокойным и понятным тоном руководителя сказал:
— Вычту из зарплаты.
Команда принялась работать. Срывы у врачей в нашей больнице были, поэтому к моему странному поступку коллеги отнеслись в ключе «перегрелся». Но когда начинаются реанимационные мероприятия, возникает некий водоворот, который втягивает. Вот и я скоро втянулся и уже привычно давал команды. У Наташи из носа текла кровь.
Я не просто втянулся и не просто делал всё, как надо. И не просто было с моей стороны что-то дополнительное. Такое впечатление, что в тот момент я каким-то непостижимым образом учуял всё устройство деда, каждую его клетку, и чувствовал себя в силах исправить в нем всё, что нужно. Но меры были без результата. Аппарат показывал ноль.
Мы не любили проигрывать ни в страйкбол, ни в «старкрафт», ни здесь, и все помнили, «чей он», но через пятнадцать минут вынуждены были угомониться. Наташа вся была в крови, своей и чужой.
Стали слышны выдохи вымотанной команды. Работать в скафандрах в ковидную пору было чудовищно.
В реанимациях нет окон, но мне показалось, что я посмотрел в окно. Ребята постепенно стали выходить. Я был последний и задержался.
— Я же говорил, — абсолютно живым голосом сказал дед и так же, как раньше, рассмеялся. Аппарат показывал ноль ударов.
— Простите, — только и мог сказать я. И вышел.
Из больницы меня уволили. Никакие связи не помогли, даже те, которые, я считал, не могут не помочь. И дальше я всё только терял. Эти события моей жизни, на самом деле, были гораздо тяжелее, чем хождение в течение суток в ковидном скафандре, но никогда уже с тех пор не было того сна на бегу.