Наркотики начинаются не с первой сигареты, а с фразы «мама, хочу айфон как у всех». Так считает Дмитрий Кореняк, директор социального реабилитационного центра для несовершеннолетних «Возрождение» Департамента труда и социальной защиты населения города Москвы. «Правмир» поговорил с ним о так называемых «легких» наркотиках и о том, что делать родителям, если их дочь подозрительно часто падает в обморок в туалете.
— Почему вы считаете, что разговор о наркотиках в СМИ — это пропаганда? Разве родители не должны знать, какие новые вещества появляются или как понять, что ребенок начал употреблять?
— Почему? Я считаю, что надо предупреждать родителей. Но отдельно. А профилактику чаще всего проводят именно на подростках, а она не эффективная. Если подросток употребляет, он и сам об этом знает лучше, чем любой доктор. А если не знает, то и не надо возбуждать интерес. Вот вы рассказали: «Это наркотики». И что дальше? Человек раньше даже не задумывался об этом, а теперь начнет: «Да, наркотики, действительно». Как ни пугай подростка, у него все равно возникнет желание попробовать и проверить.
Мы заигрываем с этой темой и вызываем к ней интерес. Все эти рассказы звезд: «Я употреблял, но завязал», — вообще реклама наркотиков. «Вот он употреблял, а теперь такой красивый, успешный. Наркотики, может, помогли ему стать звездой? Вот и я, если что, могу поупотреблять, а потом брошу, как он».
— Ну, а если ты предупреждаешь своего второклассника: «Если тебе кто-то даст таблеточку — не надо ее есть». Это тоже спровоцирует его попробовать?
— Это разговор не о наркотиках, а о безопасности — и не только таблеточку, а и шоколадку не надо брать, и вообще ничего не надо брать из рук других людей.
— Должны ли знать родители, что существует снюс, насвай, азот и так далее?
— Да, конечно.
— Откуда тогда, если не из СМИ?
— Родителей надо собирать на родительские собрания. Нас приглашают — мы выступаем, рассказываем. Когда вы снимете об этом телепередачу и пустите по центральным каналам, как убедиться, что это родители смотрят, а не дети?
— Я знаю истории, когда девочка после закладывания снюса за губу падает в обморок в туалете. А родители забирают ее из школы и думают — ну, переутомилась. Поэтому они должны знать, причем из СМИ, далеко не в каждой школе такие собрания бывают.
— Здесь врачей надо спрашивать: «Что делать, если моя дочь упала в обморок?» А у нас образование и СМИ идут самым легким путем.
Давайте оставим СМИ, вот образование. Дети у нас где? В школах. Вот они дети и вот нам надо для галочки провести мероприятие, что мы поборолись с наркотиками. Давайте проведем классный час о вреде наркотиков, а потом галочкой отчитаемся. Эта галочная наша педагогика и приводит к тому, что мы в детях только интерес к этому разжигаем. Никакого толку от этих бесед нет как такового.
Когда ребенок не знает слова «нет»
— А от чего есть толк?
— Давайте с самого начала. Я считаю, наркомания — это вишенка на торте, это квинтэссенция лозунга «Жить надо в свое удовольствие». Этот лозунг сейчас пронизывает, к сожалению, все слои нашей жизни.
У нас культивируется культура потребления, когда все привыкли к «дай» по принципу «я хочу». И постепенно «я хочу» становится законом. Законом становятся мои желания, мои потребности. А то, что я что-то должен — про это тишина.
— Можете привести пример диалога мамы и ребенка в этом контексте?
— «Мама, я хочу вот эту игру», «мама, купи телефон, у всех в классе есть», «мама, мне хочется туфельки как у Вики».
— Потом — раз, и легкие наркотики сразу?
— Да. Раз, и легкие наркотики. Когда ребенок не знает слова «нет». Когда ребенок привык к тому, что его желания главные.
Еще наркотики часто начинаются с публичного проявления неуважения к родителям. Вот у меня пятеро детей, и недавно мы сидим за столом, а средний сын на просьбу мамы передать хлеб такое лицо сделал… Я увидел, говорю: «Это что такое? Кому мы морду корчим?» Мы доели, потом пошли и разговаривали целый час, что можно и чего нельзя в отношении мамы.
Раньше нас растили по каким идеалам? Мне говорили: «Дима, смотри, какой мальчик хороший». Хороший мальчик — это какой?
— Хорошо учится, помогает старшим.
— Еще какой? Посмотри, какой он послушный.
— А, послушный, точно.
— Во времена и царской России, и СССР правильно было растить послушных детей. Почему? Потому что семья должна подготовить к жизни в обществе, а главный тезис был — это послушание. Если ты воспитал послушного ребенка, то с ним будет все в порядке, потому что он умеет слушаться старших. В принципе, вся система построена на послушании. Человек научился слушать, он выживет.
— Сейчас это немодно, но и мир изменился. Непонятно, кого слушать.
— Сейчас немодно. Сейчас иногда вредно и даже опасно быть послушным, это правда. Кого ты будешь слушать? Раньше ты отводил ребенка в школу, и этого было достаточно — октябрята, пионеры, комсомол, все заняты. Если убрать коммунистическую идеологию, хорошая система. А сейчас? Где гарантия, что ребенок послушно не пойдет за барыгой, который наговорит что угодно, лишь бы получить нового клиента?
Я помню, все мои одноклассники и я хотели на БАМ поехать, мы хотели что-то сделать для страны, думали о том, кем мы будем. У всех мечты были о каком-то общественном благе. Сейчас все сведено к «хочу новый айфон», если совсем упростить.
— Так где все-таки граница между айфоном и наркотиками?
— В том-то и дело, что нет границы. Когда ты привыкаешь к тому, что ты — центр вселенной, ты вообще не задаешься вопросом, чего хотят другие. Понимаете? Это и есть основа потребления, потому что наркотики — просто еще один способ получить кайф.
Когда мама посылает на три буквы
— Когда я начинал заниматься наркоманией в 1994–1995 году, были другие наркотики. Только-только железный занавес открыли, у нас в школах потребляли, шприцы валялись. Был тренд наркобизнеса быстрее всех посадить на иглу и заполучить тем самым вечных клиентов.
— Сейчас все иначе.
— Да. Началась профилактическая работа, и никто не хочет быть конченым торчком. Наркобизнес это понимает, и есть его новый ответ — так называемые «легкие наркотики», где снижен порог первой пробы. Когда попробовать первый раз легко, и, кажется, никаких последствий у тебя, никаких ломок, никакой зависимости физической вообще нет. Ты через три часа трезвый, красивый, зрачок нормальный.
— Это какие вы имеете в виду вещества?
— Спайсы, например, покурил. Соли, гашиш. Ты кайф получил, а последствий пока никаких, социальных тоже, родители этого не выявляют. И у детей ощущение — попробовать можно.
— К тому же дети говорят, что снюс — это не наркотик, а табак. И в Швеции он разрешен.
— Да, совершенно верно, но это наркотик. Как и сигарета. Конечно, наркотик.
— Задача наркобизнеса — подсадить на легкие наркотики?
— Да, чтобы у детей исчез психологический барьер.
Некоторые родители смотрят на это как на баловство. У нас, знаете, сколько этих случаев? Приходит мальчик, он говорит: «Вот я сижу на таких-то наркотиках». Через некоторое время выясняется, что его друг тоже употребляет. Мы говорим: «Вот телефон, звони маме своего друга». Он звонит: «Так и так, тетя Тамара, мы вместе с вашим Вовкой употребляли. Мне сейчас помогают, давайте ему тоже помогут». Мама нас посылает на три буквы, говорит: «Вы клевещете на мою семью. Мой сын хороший, я ему верю, это его друг торчок». Проходит месяцев шесть-семь, она находит сына с передозом на лестничной клетке, бежит к нам: «Спасите!»
На что обращать внимание? На то, что ребенок становится чужим, начинает грубить: «Не лезь в мои дела». Ведет себя вызывающе. Все начинается с этого.
— Многие это на подростковый возраст списывают.
— Нет. Что за подростковый возраст, когда можно хамить и грубить? Как? Это ни в каком возрасте нельзя делать. Потом родители чувствуют, что рядом с ними чужой человек. У него нарушается режим сна. Зрачок раньше можно было смотреть. Но это уже все прошло.
— А сейчас я вижу одноклассника своего сына, про которого я точно знаю, что он каждый день употребляет снюс, но по нему не поймешь. Сложно родителям.
— Сложно родителям. Поэтому тут трудно дать универсальную формулу. Если у вас любые сомнения, сделайте анализ крови на токсикологию, который точно все покажет. Сделайте анализ крови и выясните, что там есть и чего там нет.
«Мы не можем выносить сор из избы»
— Поскольку изменился характер первой пробы, то значит ли это, что больше детей вовлекается?
— Конечно. Я считаю, что больше половины к девятому классу попробовали так называемые легкие наркотики. Благодаря легкому доступу и благодаря этому желанию все попробовать.
Понимаете, стопоров нет. «Я хочу быть в центре мира», и все. Скажи сейчас современному подростку: «Делай то, что должен». — «Я никому ничего не должен! Я че хочу, то и буду делать». Это и есть формула наркомана. Наркоман так живет.
— Как вы оцениваете реакцию школ на то, что дети употребляют тот же снюс?
— Во-первых, школ нет, их давно извели. Есть центры образования. Раньше типовой устав школы подразумевал воспитательное воздействие. А центр в приоритете оказывает образовательные услуги. Воспитание, говорят, это не наша функция, пусть семья воспитывает.
— Образовательное учреждение вообще-то отвечает за психологическое и физическое здоровье ребенка. Значит, что-то должно делать, когда появляются наркотики.
— Для этого надо признать проблему. Но никто не хочет. Школа говорит: «Все в порядке». Пока у них кто-нибудь не передознется на пороге, все будут говорить: «Мы к этому отношения не имеем, у нас все хорошо».
— Подобное было в вашей практике?
— Я вам только что приводил пример, когда мы говорили маме, что ее сын употребляет. Со школами то же самое. Они неофициально говорят: «Ну, мы знаем. Да, у нас такое есть». Мы отвечаем: «Давайте соберем родителей, что-то сделаем с этим». Они говорят: «Мы не можем выносить сор из избы».
— Прямо так учителя вам и говорят?
— Да, но не учителя в основном, а администрация. Как раз учителя идут наперекор, они звонят: «У нас мальчик, давайте ему поможем». Но если директор признает, что у него в школе есть наркотики, проблемы начнутся уже у него. А еще важно, что он и ничего с этим поделать особенно не может, у него механизмов никаких нет.
— У школы рычагов совсем никаких нет?
— Конечно. А какие? Что она может сделать? Только отчислить. Вызвать родителей и сказать: «Ваш сын — наркоман, поэтому забирайте его документы, или хуже будет». Родители, поникнув головой, забирают документы и уходят.
— В соседнюю школу.
— В соседнюю школу, да. Такое бывало много раз. Хотя если родители грамотные, то и отчислить очень трудно.
Какие еще механизмы? УВД задерживает подростка в состоянии употребления. Что оно сделает? По закону они должны составить протокол об административном правонарушении, но тогда к ним придет прокуратура и скажет: «Раз у вас есть протокол о том, что несовершеннолетний употребил психоактивные вещества, вы должны возбудить уголовное дело против неизвестного лица, продавшего наркотики». А это заведомый висяк.
Поэтому протокол часто не составляют. С КДН то же самое. Если заявить, что на участке наркомания, дальше-то что с этим делать? Никакого принуждения государства к реабилитации нет, влияния нет, мы беззубые.
«Почему я должен? Что ты хочешь от меня?»
— По-вашему подросток выходит всесильным, а вокруг него все бессильны — и учителя, и полиция, и родители.
— Да. Именно так и получается, к сожалению. И начинать менять это надо с законодательства. А для этого опять-таки надо признать проблему.
— Но подросток нуждается в помощи. И все взрослые не могут помочь.
— Система не может, государство не может, но люди, которым он не безразличен, могут. А для этого они должны начать что-то делать. Например, перед тем, как ребенок придет к нам на реабилитацию, мы 2–3 месяца готовим родителей. Чтобы они заняли правильную позицию, какие-то взгляды поменяли, чтобы поняли, что есть проблема. А не как посылку сдали сына.
— «Вот вам подросток, сделайте с ним что-нибудь».
— Да, с ним сделайте, а у нас все хорошо. Употребление начинается не когда он снюс за десну пихает. Оно начинается в семье. Если он начал химию употреблять — это уже следствие.
— Ну вообще полно детей из хороших семей с такой проблемой.
— Хорошая семья — это что значит? А с какими ценностями? Какие книги они читали с сыном? Какие фильмы смотрели? О чем говорили? Во что верили? В мире, где правят деньги и все покупается и продается, считается хорошим, когда есть достаток в семье, все одеты, обуты и сыты. Но ведь этого мало! Главное — что с душой происходит.
— Ладно, а доверие к другу? Вот мальчик и правда из хорошей семьи, но ему друг сказал: «Да ладно, пойдем попробуем».
— Так и будет. Но там, где есть контакт и ценности заложены, даже реабилитация идет лучше. Человек может куда-то в сторону отойти, но ему есть куда вернуться. Но сейчас много идет к нам детей пустых, кто про слово «надо» вообще не слыхал.
— Это в чем выражается?
— В том и выражается. «Почему я должен? Что ты хочешь от меня? Мне плевать на твои чувства — главное, чтобы мне было хорошо».
— Подмести не могут или посуду помыть?
— Посуду помыть некоторых приходится учить, и кровать заправлять, стирать. Все это дома делают мамочки. А мы этому учим. Мы с этого и начинаем.
Компромиссы играют на руку наркотикам
— Почему вы вообще этим стали заниматься?
— Когда я работал в школе, это была прямо проблема. Мы теряли ребят. Я начал увлекаться психологией, и нам казалось сначала, что мы можем быстро победить, просто надо больше любви. А подростки умирали от передозов или попадали в криминальные разборки, которые были вокруг наркотиков. Это времена 90-х были, все было ново, еще никто не знал, как на что реагировать. Мы тогда создали программу «Страна Живых», ей недавно 20 лет исполнилось. А 15 лет назад решили адаптировать эту программу для подростков.
— А что вас внутренне побудило? Не каждый учитель будет создавать реабилитационный центр.
— Это и побудило. Ты в чем-то видишь свою миссию. Я всю жизнь занимался детьми. Мне интересна была именно реабилитация как педагогическая задача. По сути, это такое современное терапевтическое общество, что-то типа коммуны Макаренко в наши дни. Это мне и было интересно всегда. Я водил подростков в горы, в походы, во всякие приключения, в большие ролевые игры и так далее. И смысл всегда был в том, чтобы за счет самоорганизации подростков формировать у них правильные качества жизни. Это и есть педагогика, если хотите.
Мы сначала были очень уверенными в себе, считали себя крутыми психологами, думали, что быстро все разрулим с наркотиками. Быстро не получилось.
— Почему?
— Почему, почему… Потому что так не работает, потому что надо не просто внутри какое-то движение поймать, а потом еще жизнь поменять, научиться отдавать. Человек перестает потреблять, когда начинает отдавать, когда начинает служить идее, людям, Богу, это и есть настоящая альтернатива потреблению. Привести к этому — это целая долгая история, и она очень интересная.
— За 20 лет вы на какие грабли основные наступили? Если вспомнить, как начинали и что поняли для себя, какие открытия сделали?
— Самое большое открытие и самое сложное — это как раз то, что с наркотиками и с этим миром должна быть черно-белая граница, ее нельзя размывать. Мне всегда хотелось по характеру и по жизни всех понять, всем объяснить все. А есть такие вещи, которые не надо объяснять, где надо просто занять четкую и жесткую позицию. Это и трудно. Мне труднее всего было это в себе вырастить.
— Как бы звучала эта позиция, эта граница?
— Есть вещи, к которым должна быть нетерпимость. Сейчас я понимаю, что есть вопросы, в которых надо быть очень жестким в решениях. У нас в доме пять основных правил, и если человек их нарушает, то исключается из программы. Всегда очень трудно кого-то исключать, потому что ты понимаешь, что там ничего хорошего не ждет, всем хочется компромисса. Эти компромиссы играют на руку наркотикам.
Вести себя достойно в жизни
— Когда вы про центр реабилитации рассказываете, то о чем в первую очередь? На что он похож?
— Я бы сказал, что это как «Флаги на башнях» Макаренко, просто в современном варианте. Это сообщество, в котором ребята учатся так взаимодействовать друг с другом, что начинают от употребления уходить в отдачу. Все направлено на это — и творческий блок на это направлен, и то, как они учатся: начинают думать сначала о каком-то деле, потом о человеке, потом о людях, потом вообще о целом сообществе. Так шаг за шагом они продвигаются от зацикленности на себе к тому, чтобы служить — людям, идеям. Перестать потреблять и начать тратиться.
— И при этом у вас нет решеток.
— Нет решеток. Здесь нахождение добровольное.
— А сколько человек находится одномоментно? И как долго нужно здесь жить?
— Около 20 человек сейчас. Это достаточно длительная история. Чтобы полностью пройти программу, требуется около двух лет, но у всех по-разному. На разных стадиях люди выходят из программы. «Я готов», — и человек пробует выйти в мир. В целом количество не употребляющих потом где-то около 60%, это очень хороший результат. Мы всех отслеживаем, со всеми поддерживаем контакт, у нас есть информационное сопровождение.
— Через сколько лет считается, что человек вылечился?
— Через год. 15 лет центр существует, мы всех отслеживаем. Но отсутствие употребления — не главный критерий. У нас есть законы чести выпускника. Люди живут по этим законам, а это больше, чем не употреблять — это еще поддерживать теплые отношения с семьей, например.
— Какой самый главный закон чести?
— Вести себя достойно в жизни.
— Это не конкретно.
— Не конкретно. Нельзя конкретно все шаги расписать. У каждого есть свой герб — символ программы, гордость, то, на что ты опираешься. И у нас был случай, когда сняли герб, потому что человек поднял руку на свою жену. Он ничего не употреблял, но герб сняли.
Вообще, в России всего три таких центра: в Москве, области и частный в Казани. Это очень дорого для государства. За то, что соцзащита Москвы нас содержит, просто низкий поклон, потому что все услуги здесь бесплатны. Такая возможность есть далеко не у всех регионов, к сожалению, но в Москве она есть.
«Я не согласен жить по вашим правилам»
— Достаточно ли родителям просто привезти сюда ребенка и выдохнуть?
— Вот вы выяснили, что ваш сын употребляет. Что дальше? Дальше надо жизнь перестраивать, надо что-то менять в ней — а это то, к чему редко готовы современные родители, потому что у нас и здесь все хотят кайфа. Все считают, что брак — это кайф, что дети — это такой кайф, все хотят удовольствий. Мы хотим, чтобы все было легко и красиво. Да, дети — это счастье, цветы жизни. Но они же требуют для себя внимания и работы души.
— Понятно, то есть выдохнуть не получится.
— У нас есть целое отделение социальной диагностики, которое занимается именно коммуникацией с родителями. Оно мотивирует родителей и детей, чтобы они что-то начали менять, чтобы папа с мамой по-другому начали разговаривать с ребенком, чтобы он в итоге дал согласие на то, что он все понимает и готов на реабилитационную программу. Это длительный путь, непростой.
— Вы действительно не берете тех, кто не согласен?
— Как мы их можем взять? Они здесь посылка, что ли? Возьмите своего ребенка, привезите куда-то и оставьте. Как это?
— Ту девушку, которая мне дала ваш телефон, насильно сюда привезли в первый раз.
— Привезли, но при этом был первый разговор, а потом второй и третий. Пока она не сказала: «Я согласна», мы ее не брали. Вон у нас мальчик в изоляторе сидит, который говорит: «Я не хочу. Все, я жду родителей, они приедут, и я поеду с ними домой, я не хочу здесь оставаться». Мы же не можем его заставить. У нас же не тюрьма. Вообще, он свободный гражданин, почему мы должны запирать его где-то против его воли?
— Он ведь уже в изоляторе заперт.
— Он не заперт! Просто ему идти некуда. Родители его уехали отдыхать и не хотят его забирать.
— Почему он в изоляторе тогда?
— А где ему быть? Он не хочет быть с ребятами. Он говорит: «Я не хочу, я не согласен жить по вашим правилам». Нам что, на улицу его выставить?
— Вы таких детей изолируете, чтобы они других не смущали?
— Дело не в смущении. Представьте, как он будет жить вместе с другими, если все что-то делают, а он ничего не делает, он в протесте постоянно? Он ждет родителей. Мы даем ему возможность. Его никто не выгоняет, его кормят, поят, гуляют с ним, все у него есть. Ждет, пока приедут родители, будут решать вопрос. Может, родители как-то повлияют на него, может быть, нет. Или он выйдет в дом и скажет: «Ребята, я согласен проходить программу, я остаюсь». Или: «Нет, я не могу. Я не хочу, я ухожу».
Дети просто родителей посылают
— Это ведь самый сложный вопрос, как помочь человеку, который сам этого не хочет? Просто невозможно смотреть, как ребенок падает в яму по собственной воле.
— Это один из самых сложных. Для того, чтобы повлиять, надо сначала понимать, как это делать. Мы учим родителей, но это сложный процесс. И каждая семья индивидуальна. У многих процесс разрушения так далеко зашел, что дети просто родителей посылают: «Идите лесом, а я пойду и буду жить у своих друзей. Мне вообще ничего не надо от вас, я хочу употреблять, хочу жить, как хочу, хочу свободы». Хочу, хочу, хочу…
— У вас были случаи, когда в такой ситуации удалось помочь?
— Бывает. И по-другому бывает. У нас вот Витя, он старший сейчас. Он один из тех, да чуть ли не единственный за все годы, кто сам пришел и сказал: «Помогите мне». У него мама пьет, ей вообще все равно, где он и что он, по большому счету. А он пришел к нам. Мама пришла на следующий день: «Я хочу его забрать». Потому что у нее пенсию сняли. Он сказал: «Нет, я останусь, я хочу, потому что понимаю, что там загнусь». Но таких мало. Он один всего. Он долго переворачивался, очень трудно ему было, потому что всех родители подпихивают, а его никто — это больше исключение, чем правило.
— А вот про методы родителей хочу спросить. Некоторые родители, обнаружив, что ребенок курит или выпивает, принимают решение дать ему этого еще больше. Я не про наркотики. «Ах, ты куришь, на тебе пачку, укурись». Говорят, после этого ребенок не может смотреть на сигареты. Как думаете, это работает?
— Я понимаю. Не надо такие вещи писать. Знаете, это одиозные штуки — клин клином вышибают, это очень по-российски.
— Это не работает?
— На мне лично сработало. Но время было другое. Я как раз пробовал курить, мне мама говорила: «Если ты захочешь попробовать, ты мне скажи». Я маме сказал: «Мама, хочу курить». Мама меня одна растила, был у нее мужчина на тот момент, он мне: «На тебе две сигареты, выкури их целиком в затяжку».
Я до этого курил как? Не вдыхал, в рот набирал, вся эта гадость во рту, дым во рту, я не вдыхал внутрь. Я в затяжку выкурил две сигареты — пугал унитаз всю ночь. Мне было так плохо, с тех пор никакого другого ощущения, кроме как тошноты, сигареты не вызывают. Даже представить себе не могу, как можно от этого удовольствие получить.
— Значит, рабочий метод.
— Никакой это не рабочий метод. Это у меня так сработало. Метод и рискованный, и провокационный, и у одного так сработает, а у другого ровно наоборот. Хорошо, что я не загнулся от передоза никотина!
— Просто был случай в Бурятии в 2015 году — мама нашла жевательную смесь у мальчика и сказала: «Ах, ты, значит, это! Ну на, жри». Он умер.
— Я и говорю, не надо в это играть! Это все крайности. Это все меры от безысходности. Я не знаю, по мне все эти провокации — это все заигрывания с тем же наркотиком.
Родителям не надо прятать голову в песок
— Что тогда делать родителям, что делать школе?
— Во-первых, правду говорить. В наркотиках всегда вранье, всегда ложь. Подросток вынужден выкручиваться, скрывать, все делается тайком. Первое, что этому противопоставлять — честность. Я бы собирал родительское собрание и сказал бы откровенно: «Никого не хочу обвинять, просто считаю, что все дети наши. Давайте думать».
Можно предложить тест взять у всего класса. И никому, кроме родителей, не показывать. И если выяснится, не надо прятать голову в песок, а работать с этим. Только надо быть честными друг с другом, объединиться.
— Думаете, это может быть эффективным способом?
— Да, думаю, что разговор всегда был эффективным способом, прямой и честный разговор. Что вы будете еще делать? Президенту напишете, как у нас принято?
— Просто ощущение какой-то беспомощности. Учителя разводят руками, родители говорят: «Да, у него вейп, но это не запрещено». Все родители разные. У кого-то дети в кальянную ездят с 8-го класса.
— Соберите собрание и обсудите, что такое вейпы. Родители любят кулуарное общение, потому что не хотят скандалов. На эту тему все боятся правды. Все считают, мол, ладно, рассосется. И за голову хватаются, только когда дети в Склиф с передозом попадают. Говорят: «Ох, какая беда!» Уже поздно тогда про беду говорить. Тогда уже надо о реабилитации задумываться. Надо как-то не доводить до этого.
— Да, я вот знаю одну историю. В районе Сабурово открыли новую школу в 1987 году, а в 90-х пошли наркотики. И тогда начальник полиции, учителя и родители собрались и сказали, что в этом районе наркотиков не будет. И все вместе начали с этим работать. Я не знаю, как сейчас, но тогда они справились.
— Конечно. Вообще, когда люди объединяются, начинают говорить правду, перестают это замалчивать, то начинается процесс какой-то.
— Сейчас есть похожие примеры?
— Нет. Все грустно, нет у нас таких примеров. В большей степени все озабочены показателями, потому что деньги платят сейчас за них, а не за то, кого ты спас от наркотиков. Администрация озабочена, чтобы был хороший рейтинг и не было штрафных баллов.
— Дайте родителям напутствие какое-нибудь. Что же им все-таки делать, кроме того, что пытаться налаживать контакт и быть ближе подростку?
— Все правильно вы говорите: налаживать контакт, быть ближе, выстраивать отношения теплые доверительные — все важно. Но еще важнее — не прячьте, родители, голову в песок, когда проявляется беда, когда вы чувствуете — что-то не так.
В Москве есть телефон нашего отделения социальной диагностики — 656-15-52. Звоните туда и говорите: «Не знаю, что с моим сыном, дочкой, пожалуйста, помогите». Приезжайте на консультацию, поговорите. Это в конкретной ситуации.
К сожалению, универсально так не расскажешь. Наши специалисты встретятся с вами, с вашим ребенком, поговорят, его на учет никто ставить не будет. Это социальная служба, мы — социально-реабилитационный центр. Если у вас есть запрос, есть готовность что-то делать, менять и готовность вообще честно на это смотреть. К этому призываю — не прятать голову в песок.
Валерия Дикарева, Ефим Эрихман
1 ИЮЛЯ, 2020