Мало кто сегодня станет спорить с тем, что современное российское образование все последнее время находится в затяжном кризисе. Родители догадываются, что школа учит сейчас как-то не так. Университетские преподаватели в голос воют от ничтожного уровня знаний у первокурсников, и так далее.
В обществе, по сути, сформировался (весьма редкий, замечу) консенсус между различными социальными группами в том, что школьное образование в целом у нас пошло куда-то не туда. Причем сильно не туда.
Между тем нельзя сказать, что Министерство образования что-то скрывает от общества или что осуществляется какой-то ужасный тайный план. План, на мой взгляд, действительно ужасный, только он никакой не тайный, а очень даже явный.
Оглашённой публично квинтэссенцией этого плана стала знаменитая формула тогдашнего министра образования Андрея Александровича Фурсенко, который в 2007 году «посетовал на оставшуюся с советских времён косную систему в своём ведомстве, упорно пытающуюся готовить человека-творца. Ныне же, по мнению министра, главное — взрастить потребителя, который сможет правильно использовать достижения и технологии, разработанные другими».
Второе, нескрываемое никем выражение фактически этой же формулы, – утверждение о том, что «образование – это такая услуга». Не воспитание, не воспроизводство лучшего, не развитие и не служение. Услуга.
Коротко замечу: если образование это услуга, то тогда и учитель – кто-то вроде официанта. Чего изволите: салатик или урок математики? Если вам нужен салатик – приходит официант. Если урок – приходит учитель.
Самоокупаемость учебных учреждений – это, наверное, неплохо, только как быть с высоким, не экономическим, но хотя бы общественным, социальным статусом учителя в обществе?
Если учитель вас уже не учит, а всего лишь обслуживает, то этот высочайший некогда статус уничтожается. К официантам во всем мире отношение, в массе, довольно пренебрежительное. Вы же не станете всерьез делать жизнь или судьбу с официанта? Когда-то можно было стремиться подражать честности, целеустремленности учителя, его тяге ко всему новому, уважать его за глубокие знания. Считать его мудрым, понимающим или «строгим, но справедливым», и тому подобное. Но такому учителю в новой системе места больше нет. Есть только образовательный сервисмен-официант.
Однако и тут вроде бы еще не все так плохо, если бы не возникало букета последствий.
Одно из таких последствий – взаимоотношения в классе, а особенно неизбежные конфликты типа «ученик-ученик» и «ученик-учитель». Такие конфликты, безусловно, были и в старой русской или советской школе. Взрослые и дети в школе встречаются совершенно разные и притираются друг к другу порой очень сложно.
В доперестроечное время в случае, если возникал конфликт учителя и ученика, то он обычно решался обычно за счет авторитета учителя, в крайнем случае, завуча или директора школы, которые обычно действовали в союзе с родителями. В советское время в этом случае можно было задействовать школьный коллектив на базе пионерского отряда класса, который мог морально воздействовать на провинившегося ученика. Конечно, где-то еще и по сию пору старые механизмы срабатывают, но чем дальше, тем меньше они способны контролировать ситуацию.
Современная школа осталась практически безоружна перед новым неуправляемым учеником-потребителем, модель которого ей навязали и которого, по существу, вырастило не только Министерство образования, но всё нынешнее бытие.
Одна из современных проблем – все большее число родителей перестает прислушиваться к учителям и защищают своего (часто единственного) ребенка во чтобы то ни стало. А если родители не доверяют, не считаются с учителем, то почему это будет делать их ребенок? Ну а пионерских собраний больше нет, пропесочить хулигана на них не получится.
Поэтому наша школа пытается нащупать некие новые институты для борьбы с неизбежными внутришкольными конфликтами.
Наиболее перспективным из них сегодня считается так называемая «медиация» – она же «школьная служба примирения».
По сути, они создаются от некоего отчаяния, от современной тупиковой ситуации, которую создала концепция «образование – это услуга».
Эта ситуация сначала породила родителя-заказчика (услуги) и ученика-потребителя (услуги), а затем довела школу до неспособности воздействовать на формирующуюся личность школьника ни правдой, ни опытом, ни авторитетом учителя, ни мнением коллектива соучеников. Пусть тогда на ситуацию воздействует специальный человек на зарплате, психолог, медиатор-профессионал...
Но может быть, тогда действительно службы медиации будут хотя бы частичным здоровым ответом на в целом нездоровую ситуацию? Хотелось бы верить.
Однако, вот как презентуют себя сами наши красноярские службы школьной медиации:
«Службы медиации — это школьное подразделение, призванное решать конфликты между учащимися. Ребенка никогда не заставят рассказать о проблеме насильно и не зададут вопрос в лоб, зачастую тратятся недели и даже месяцы на то, чтобы ученик сам признался в проблемах. <…> никого не стараются сделать крайним в конфликте (модель »Он прав, а ты виноват» исключена), ребятам помогают посмотреть на проблему со стороны и понять, что каждая из сторон виновата в споре в равной степени», — заявили в управлении.
К работе центров привлечено 300 педагогов и 500 учеников старших классов. По итогам 2015 года мирным путем было урегулировано около 750 конфликтов».
Давайте еще раз вчитаемся в этот пассаж: «никого не стараются сделать крайним в конфликте (модель «Он прав, а ты виноват» исключена)».
Я вполне понимаю, что бывают сложные конфликтные случаи, когда виноваты обе стороны. Например, если Петя грязно ругался на Васю и получил за это пинок под зад и порванную куртку – виноваты оба.
Но немало (если не большинство) конфликтов вполне однозначны, когда явно виновата одна сторона.
Однако наши медиаторы утверждают, что это не так, что «модель «Он прав, а ты виноват» исключена».
Вы слышите: ИСКЛЮЧЕНА.
То есть, если Петя в классе при всех послал учительницу по известному адресу, то модель, когда «учительница права, а Петя не прав», исключена. А действительно, зачем же учительница перед этим Пете двойку влепила? Сама виновата, нечего было что-то спрашивать и вообще приставать к человеку? Так что ли получается?
Если Петя сначала приставал, а затем ударил девочку, то модель, когда «девочка права, а Петя неправ», исключена. А действительно, почему эта девочка не давала Пете себя дразнить, огрызалась и все такое прочее? Она тоже виновата, как и Петя.
То есть все виноваты.
В данном случае все – это никто. И наказывать, и порицать нужно всех. Или никого.
Одна из важнейших функций русской школы во все времена была не только в том, что бы научить маленького человека читать и писать. Русская школа учила еще и общению со сверстниками и взрослыми, дружбе (сейчас сказали бы – социализировала), но один из основных ее уроков был в том, что есть добрые поступки, а есть дурные.
Если «медиация» и впрямь решила «исключить модель, в которой кто-то прав, а другой виноват», то она, в принципе, пытается размыть, уничтожить понятия дурного и хорошего поступков. А значит – и базовые для мировой культуры понятия «добра» и «зла».
В такой размытой, рыхлой, обтекаемой «концепции» вы лишаетесь права четко и однозначно осудить несправедливость и зло. Эта же рыхлость и неоднозначность – «нет ни добра, ни зла» – поселяется и в сознании детей.
Если это и впрямь так, то нужна ли нам такая школьная медиация?
И нужен ли нам «квалифицированный потребитель чужих технологий и достижений» на выходе из наших школ?