Джотто. Фреска «Непостоянство» в Капелле дель Арена в Падуе. Ок. 1304–1305
Выдержки из стенограммы передачи «Вечер
с Владимиром Соловьевым» от 20 мая 2021 года
О речи Путина на заседании Российского оргкомитета «Победа» 20 мая
Кургинян: Что можно по этому поводу сказать? Мне кажется, что уже несколько раз я слышу утверждения президента Российской Федерации ― именно в том, что касается истории, ― с которыми я абсолютно согласен. Я должен подчеркнуть, что далеко не всегда и не со всеми утверждениями я согласен, но в том, что касается сказанного сейчас про историю, мне тут в каком-то смысле добавить нечего, с некими оговорками, конечно.
Оговорки мои таковы. Да, действительно, сейчас очень многое изменилось. Мы пережили период огульной дискредитации советской истории и всего, что с ней связано, — это 1990-е годы ― и было совершенно ясно, что правящий класс идет к власти, чтобы построить нечто на обломках Советского Союза, и он должен дискредитировать всё, что было тогда. И залог устойчивости этого класса ― это то, чтобы там ничто не вставало, не подымалось, чтобы там, в этой исторической памяти, всё было оболгано.
Был этот период, он кончился. А то, что мы слышим от президента, иногда гораздо более убедительно, чем, например, то, что мы слышали от какого-нибудь Съезда народных депутатов СССР. Потому что то, что президент, например, сказал о пакте Молотова — Риббентропа, ― если бы это было сказано в конце 80-х годов, то многих страшных деструктивных процессов не было бы. Я напоминаю, что признание «чудовищности» пакта Молотова — Риббентропа нашими депутатами, включая коммунистических, привело в конечном итоге к тому, что начался процесс развала Союза. Были запущены очень многие деструктивные процессы. Так что в чем-то Путин идет дальше последних советских лидеров — в том, что касается отстаивания истории вообще и советской в частности.
Я только не понимаю одного, что происходит с «вермонтским героем»? Что происходит с Солженицыным? Он что, входит в обойму тех, кто не дискредитировал ни советскую историю, ни Великую Отечественную войну? Он не цитировал «данные» каких-то странных историков, которые, накручивая этот счет, говорили, что мы чуть ли не 100 миллионов потеряли? Я не говорю о том, что этот человек… он не находился на соответствующей подпитке США? Он не был в числе тех, кто осуществлял деструкцию? Это же всё было, мне не привиделось?
Почему дети должны в обязательной программе изучать Солженицына, если у него там сказано то, что сказано, и уже давно понятно, насколько это извращает историю?
Это — вопрос, который возникает в связи с двусмысленностью этой личности. Почему, вытаскивая и справедливо осуждая какие-то куски плохого — например, то, что в школьном учебнике очень кратко говорится о великой Сталинградской битве, — мы одновременно с этим оставляем целые паттерны, куски, из прошлого подхода? Оставляем внутри нашей идеологии, в описании исторической действительности, то есть в нашем общественном сознании.
Да потому, что создан гибрид из вот этих двух вещей: из недавнего прошлого, которое, увы, никоим образом в целом не отменено и не признано целиком деструктивным — ну, что-то как-то сказано, однако со словами про «лихие 90-е» вполне соседствуют Ельцин-центр и прочее, — и того нового курса, который лично я всячески поддерживаю. Который в том, чтобы возвеличить Победу в Великой Отечественной войне, восстановить единство нашей истории, — вот то, что президент сказал, что это всё — историческая Россия, и Советский Союз — тоже историческая Россия. Это прекрасно, с моей точки зрения. Но если это историческая Россия, и мы проводим парад 9 мая, то почему мы его проводим в некоем декоруме? Если это всё равно наша история!
И когда эта двойственность прекратится? Потому что внутри нее возникают все остальные двусмысленности, о которых Вы говорите.
Есть духовные ценности — они называются консервативными, — и я их поддерживаю двумя руками. Я, светский человек, готов поддержать все религиозные консервативные установки, которые только существуют и в нашей стране, и в мире, — это всё хорошо. Но почему в Ямало-Ненецком округе преподавать некие дисциплины в школе должен робот?
Я понимаю, почему надо изучать робота. Я понимаю, почему надо копаться в роботе. И я даже понимаю такую игру: дети играют с роботом. Но все прекрасно знают, что педагогический процесс — здесь стоят люди, ничуть не хуже меня, а гораздо лучше в чем-то понимающие это, — педагогический процесс является живым контактом между тем человеком, который преподает, и аудиторией. Этот живой контакт неизымаем, ибо мы хотим не только дать эту проклятую «компетентность» — ненавижу это слово! — но мы же хотим еще и вернуть людям многое из того, что частично было потеряно: понятие о благородстве, чести, достоинстве, нравственных ценностях, морально-духовном стержне и так далее. Это может сделать только человек. Это не может сделать робот, какой бы компетенцией он ни обладал, а его компетенция всегда ограничена.
Значит, с одной стороны…
Соловьев: Робота?
Кургинян: Да, робота. С одной стороны…
Соловьев: Я просто не очень даже себе представляю — ну вспомогательные функции…
Кургинян: Я читал только что сводку по Ямало-Ненецкому округу. Если я случайно прочитал что-то не то, то пусть новости поправят.
Соловьев: Я просто хочу чуть-чуть визуально себе представить, как это выглядит.
Кургинян: Мы как хотим сочетать цифровизацию с морально-нравственным воспитанием?
Соловьев: Хороший вопрос.
Кургинян: Так расскажите мне, мы на цифре будем морально воспитывать?
Когда-то был такой психолог Сеченов, который опубликовал книгу в 60-е годы XIX века, Чернышевский ее распропагандировал, и он для просвещенной молодежи стал кумиром. И всё то, что преподавалось в психологии параллельно, а там выдающиеся люди преподавали, — но ужас, они преподавали в какой-нибудь Духовной академии, — было отброшено. С этого момента сказали, что «душа изъята из психологии».
Потом Сеченов опубликовал новую книгу и признался: «Я в непроизвольном поведении ничего не понимаю, вообще. Я физиолог, я туда не лезу, это совершенно другая область».
Так всё-таки мы хотим человека цифровизировать окончательно? Или мы понимаем, что он принципиально не цифровизируем, и всё то, о чем я говорю: нравственность, воспитание, любовь, черт возьми, и всё остальное надо передавать от сердца к сердцу, параллельно со знаниями? И делать это может только человек и только в личном общении, и только на определенной основе?
А ведь что происходит…
Соловьев: Но ведь с учетом современных достижений?
Кургинян: Конечно, с учетом, с опережающим учетом. С постоянной борьбой за то, чтобы у нас было техническое превосходство, с постоянным включением нашей действительности во всё это.
Но учитывая то, что когда-то было сказано (не люблю Вознесенского, но неважно): «Все прогрессы реакционны, если рушится человек». То есть не так, чтобы человек обрушился, и его заменил робот. Это же главная сейчас проблема. Мы же видим, куда всё идет: к дегуманизации, к отрицанию представления об абсолютности понятия «человек» и того, что человек восходит. В конечном итоге…
Соловьев: По-моему, Путин как раз к этому возвращается.
Кургинян: Да возвращается, возвращается. Только я не понимаю, как это всё связано с тезисами о тотальной цифровизации, которые я слышу всё время. Если цифра должна помочь человеку — да здравствует цифра! Если же цифра должна заменить человека и вымыть из человека его уникальность, которую, между прочим, не могут не осознавать хотя бы все религиозные люди, ведь он «творение Божие, искра Божия, венец творения» и так далее, и если Христос вочеловечился, то человек поднят надо всем остальным, включая машины. Которые должны ему помогать, но которые не могут его подменить. Как это сочетается с тотальной цифровизацией? Мы же видим, что происходит в мире, мы видим, что этот мир движется трендом дегуманизации.
Кстати, Россия почему так ненавидима миром? Я отвечу на этот вопрос в двух словах. Не только потому, что она большая, хотя и это так. Не только потому, что ее восстановление означает, что она снова начнет притягивать к себе кого-то, хотя и это так. Она — другая, она принципиально другая, хотя бы на историческом горизонте, связанном с православием.
Да, это такой же западный, то есть христианский, мир, если христианским миром мы называем западный, но это — православие. И вопрос об исхождении Святого Духа не мелкий вопрос в нашей культуре. Можно быть светским или не светским человеком, но нельзя не чувствовать, что русское востребование целостности, русское представление о единстве потустороннего и посюстороннего, русское представление о душе является абсолютно другим, чем то, что было навязано и католицизмом, и протестантизмом тем более. Это культурно разные миры. Они сотнями лет разные.
Этот русский мир, как мы знаем, прекрасно умел совершать технические достижения и опережать остальной мир, чему свидетельством Гагарин, и не только. Он един с Западом в том, что и то, и то — христианство, и он абсолютно разный… Рим и Константинополь не сойдутся, они не могут сойтись. Они всё равно существуют в разных измерениях, мирах и духовностях.
Поэтому, с одной стороны, мы всё время являемся объектом атаки Запада, потому что большие, много сырья и всё прочее, а с другой стороны, мы — близкие родственники, которых часто особенно ненавидят. И это неизбываемая черта. Чем больше мы будем пытаться в этом смысле сближаться с ними, теряя себя вот таким способом, тем быстрее они нас будут добивать.
Поэтому именно окончательное завершение представления о нашей особенности и нашем представлении о симфонии, которое включает в себя то, что раз мы особенные, то мы и не будем всем себя навязывать ― мы будем с другими сосуществовать как разные голоса в симфонии ― этот русский симфонизм, русский космизм, русская целостность ― когда они займут свое место вместе с советским периодом, тогда окончательно станет ясно, на какой почве мы стоим, и нам будет гораздо легче бороться с теми, кто в любом случае хочет нас уничтожить.