I.
Приглашаю к разговору о знаковом стихотворении Пушкина, которое начинается с упоминания о «птице Купидон». Разумеется, такой птицы нет (у Пушкина сказано «что за птица» это самое создание). А Купидон, хоть и с крылышками, это, из античных представлений, мифическое божество, мальчонок-шалун, поражающий прямо в сердце свои разнополые жертвы стрелами любви (подчёркиваю: любви традиционной).
Теперь о знаковости произведения, в котором эта «птица» упомянута мимоходом, с доброй иронией: «Так и мне узнать случилось, что за птица Купидон». Какое собрание сочинений Пушкина мне не приходилось открывать, насколько помню, начиналось оно помеченным 1813 годом стихотворением «К Наталье». Проверяя память, заглядываю поочерёдно в четыре издания, которые в моей домашней библиотеке, в том числе 10-томник, выпущенный в 1962 г. АН СССР. Так и есть, не ошибся. Получается, названное послание – первое в ряду зрелых, достойных печати поэтических опытов 14-летнего лицеиста «с весёлой фамилией» Пушкин. Конечно, такого качества, взрослое (отнюдь не детское, как считает Н. Забабурова) стихотворение не вышло бы из-под его руки, если бы ему не предшествовали другие, столь же совершенные, сочинённые в первые царскосельские годы. Но другие нам неизвестны. Вначале было послание «К Наталье». И написано оно ровно 206 лет тому назад, летом. В этом его знаковость. И роковая предопределённость: девушка Наталья разбудила чувственность подростка Саши Пушкина, вдохновила его на создание первого шедевра, а спустя неполных 24 года другая Наталья, молодая женщина, мать его детей, проводит автора сотен шедевров ко гробу. Если я не ошибаюсь, в «донжуанском списке» Пушкина других красавиц с таким именем нет. На этом месте, дорогой мой читатель, я рекомендую прерваться и, если у Вас под рукой не найдётся томика ранних стихотворений самого знаменитого лицеиста, заглянуть сюда: http://www.rupoem.ru/pushkin/tak-i-mne.aspx.
О Наталье Николаевне Пушкиной, урождённой Гончаровой, поклонники Нашего Поэта наслышаны. Много меньше знают о Наталье I (так помечено в пресловутом «списке»). Представляю «Первую Наталью» своему читателю в той полноте сведений о ней, которыми располагаю.
Если бы не сердечное увлечение гениального подростка, отражённое на писчей бумаге гусиным пером, кто бы помнил о крепостной актрисе по имени Наталья!? Девушка, видимо, была хороша собой (на современном околорусском – сексопильна). Лицеисты первого выпуска, поголовно перетомились влюблённостью в сценическую диву. Они посещали домашний театр графа Варфоломея Толстого в Царском Селе особенно часто в мае-августе 1813 года, чему особенно способствовали июльские каникулы этого закрытого учебного заведения (один раз в году, один месяц, заметьте!). Возможно, многие следовали возрастной моде – быть непременно влюблённым в какую-нибудь представительницу «любезного женского пола». Но рано созревший, благодаря африканским предкам, Пушкин взаправду, «любовью утомясь», «слабел всякий час». Надобно уточнить. Утомлялся он отнюдь не плотской любовью, но ночными, в бессонницу, видениями «в пустом мечтанье». Видения же были по нынешним понятиям совсем невинными: «в лёгком одеянии», под которым угадывалось «белой груди колебанье». Да, он «желал бы» «дерзкой пламенной рукою»... , да между этим желанием и «белоснежной, полной» целью – расстилалось «море», по словам стихотворца. Так и закончилось это одностороннее чувство бессмертными стихами. К досаде Пушкина, нам - к удовольствию читать их. Вряд ли Наталья выделяла «обезьяну»-«француза» (лицейские прозвища Пушкина) от других воздыхателей его возраста, наполнявших партер. Правда, дерзкий юнец мог передать ей переписанный набело текст послания через третьи руки. Но ни о таком поступке, ни о реакции актрисы на поэтические домогания того, кто в конце рифмованного письма назвал себя «монахом», нам ничего неизвестно. Зато известно, чем кончилась первая пушкинская любовь.
Спустя два года лицейский поэт, уже подающий надежды известным российским парнасцам, уже публикующийся, вновь обратился к предмету своих первых воздыханий, возможно, сохранившей «полну грудь», некогда пленившую его. Но, увы, юноша (уже в полном цвете этой возрастной поры) превратился в умного и тонкого ценителя театрального искусства, хотя ещё не стал «почётным гражданином кулис» (это произойдёт гораздо позже). В его глазах Наталья оказалась лишённой главной привлекательности, которой необходимо обладать лицедейке. А именно, таланта. Об этом прямо говорится в стихотворении «К молодой актрисе» (всё ещё молодой!). Пушкин отмечает у сей «жрицы Тальи» холодность игры, безразличие к своей героине, нелепость жестов, отсутствие музыкальности. Да, она миловидна, но для шестнадцатилетнего Пушкина этого уже мало, чтобы оставаться влюблённым. И, скорее всего, он не открытие сделал для себя, а медленно, в течение двух десятков месяцев освобождался от первого «острого эротического влечения» (по Н. Забабуровой) работой крепнувшего ума и новыми впечатлениями.
II.
Неужели этот первый стихотворный опыт высокой пробы, которому ныне 206 лет, ценен для нас лишь тем, что открывает собрания сочинений зачинателя современного русского литературного языка? Нет, по моему мнению, Пушкин, едва его голос обрёл достаточную силу, посланием «К Наталье», подал недвусмысленный знак последующим поколениям писателей – поэтам, прозаикам и драматургам. Знак в этих строках:
В первый раз еще, стыжуся,
В женски прелести влюблен...
Как бы предвидя, что осмелеет в последующих строках стихотворения, приблизится в натурализме описания женских прелестей к запретной черте, «монах» из «студенческой кельи» №14, начитавшийся, по его признанию, «охотно Апулея», просит у читателя снисхождения. Мол, впервые в молодой жизни поддался греховному соблазну, ему стыдно. Смолчать бы, да рука не повинуется. Что поделаешь, поэтом властвуют музы. Но в его силах выразить мысли так, чтобы неприглядные стороны естества прикрылись ширмами, пусть полупрозрачными, однако позволяющими соблюсти приличия. Пушкин уже в свои малые годы догадывается, как это можно делать – надо писать стыдясь.
Не кивайте предосудительно в сторону известных хулиганских стихов Поэта, с использованием ненормативной лексика (под Баркова). Писались они для узкого круга ближайших друзей, читались на «мальчишниках» в сугубо мужских компаниях. И долгое время оставались под замком, в местах, недоступных для чужих глаз. Те из посвящённых, которые «по секрету», хихикая в тряпочку, передавали рифмованные пошлости, не для «дамских ушей», другим, не предполагали о последствиях. Кто из современников мог подумать, что наступит время, когда не только пушкинское слово, но проба пера на полях рукописи, клякса, сорвавшаяся с кончика пера, обкусанного Поэтом, будут цениться как национальное достояние! Здесь разговор о том, что называется художественной литературой без оговорок, о признанных образцах словесного искусства в записи, принявшей законченную форму. Здесь разговор о слове, которое пробуждает у внимающему ему чувства добрые. О высокой русской литературе в целом.
Повторю (ибо лучше не скажу) свои слова из опубликованной работы: «Русская литература, в целом, гуманна по своей сути. Она направлена на читателя таким образом, что он, под воздействием прочитанного, выбирает добро, пользуется путями подсказанного ему самосовершенства. Она правдива. А словом «правда» наши предки называли и «справедливость». К этому добавлю: русская литература стыдлива. И отмеченное качество, как обязательность, как одно из главных признаков её всемирности, заявил открыто, декларативно, осознавая свою гениальность и вместе с тем повышенную эротичность, Саша (тогда ещё Саша) Пушкин. Он не позволил разгулявшемуся воображению излиться на бумагу чернильными строками и тем самым определил на много десятилетий вперёд нравственные рамки для творцов литературных произведений на русском языке, которые предназначены для широкого чтения.
Такова оказалась сила таланта. То что это было одно из необходимых условий для триумфального развития юной тогда русской литературы, свидетельствует вершина, ею достигнутая позже, к концу Пушкинского века. Ещё во времена моей молодости держалось в здоровом обществе мнение, что безнравственно в художественном произведении натуралистически описывать «постельные» сцены (тем более, вне постели). Русские писатели-классики находили, в обход пошлого натурализма, художественные приёмы для передачи эротических образов и ощущений без нарушения нравственных табу. Считаю, наибольшего мастерства в этом достиг Иван Бунин. Как никто, он умел, не вдаваясь в детали поведения любовников, тем более, не описывая в подробностях срамные части тел, делая акцент на переживаниях героев, возбуждать чувственность в читателе. Современному нашему писателю, задумай он повторить своим (не Бунинским) пером этот Бунинский цикл, пришлось бы дать ему, для предварительного возбуждения книгочеев, название «Секс в тёмных аллеях», а в описаниях – уделить основное внимание интимным местам любовников, эротическим позам и милым извращениям. Да ещё зарезервировать место для описания, как любовники решают проблемы досадных, не к месту и времени, потребностей по той или иной «нужде». Современная литература, откликаясь «на читательский рынок» ломится от тоталитарной пошлости и грубости, культа животных инстинктов, косноязычия и хамства, однополых особей и прочего и прочего, чем богата впавшая в буйный маразм цивилизация белой расы. «Разлив чувственности» (по Гермогену Шиманскому) становится всепланетным.
Старые классики не падали на дно подобных живописаний, ибо их герои естественно любили и были любимы, как в «Капитанской дочке», тургеневских повестях «Ася», «Первая любовь», «Вешние воды». В нынешних модных сочинениях герои и героини чаще «занимаются любовью». Чтиво (а это именно чтиво) без эротики всё равно, что пресная селёдка. Нонсенс!
Более двух веков тому назад сидел перед раскрытым окном в своей спальне на 4-ом этаже лицейского корпуса ещё не юноша, но уже не мальчик, томимый острым чувством, ранее не испытанным. Он описывал это чувство, как понимал, потому что не мог не писать и потому что за этим занятием ему было легче. Домашняя школа жизни и 2 года закрытого учебного заведения не допустили бесконтрольного развития в нём естественных страстей. Несмотря на соблазны, исходящие от живой природы, от французской литературы, от тайных речей «просвещённых» сверстников, он понимал целомудрие как универсальную моральную добродетель, обеспечивающую внутреннюю чистоту. Достаточно крепки были его религиозные этические представления, нравственные заповеди не воспринимались надоедливыми звуками. Он устыдился вдруг проснувшейся чувственности. И этим очеловечил неодолимое подсознательное, а русской литературе придал особый колорит.